Осташа ждал. Он был готов к тому, что услышит крик, а потом всплеск, но услышал над ухом тяжелое сопение.

— Вишь, перекачнулся же, — сипло сказал Никешка, вставая рядом.

— Последний…

— Не надо, — оборвал Никешка. — Решено уже.

Осташа повернул лицо и посмотрел на Никешку. Тот стоял, весь вытянувшись и плотно прижавшись животом к скале. Руки у Никешки были подняты; окровавленными пальцами он держался за какую-то каменную морщину над головой.

— Давай попрощаемся, мало ли чего, — сдавленно предложил Никешка, не глядя на Осташу. — Простите мне вины мои перед вами, Остафий Петрович.

— Прощаю, — ответил Осташа. — А вы меня трижды простите, Никифор Константиныч… Я перед вами трижды виноватее…

— И я прощаю.

Осташа стащил через голову гайтан с гроздью крестов и повесил его на выступ так, чтобы ни ветер, ни дождь не сорвали.

— Если я сгибну, — сказал Осташа Никешке, — а ты выберешься, то потом достань эти кресты и отдай Колывану Бугрину. Это сплавщиков родильные крестики. Колыван знает, чего делать с ними. Не забудешь?

— Не забуду.

Осташа перекрестился, царапая руку. Потом он чуть отдался от скалы, задрал голову и уставился на извив елового корня вверху. Ну, на аршин бы подлететь… Осташа еще отодвинулся от стены, поднялся на цыпочки, распластался грудью по камню, вздернул руки, скрючив пальцы, оттопырил зад над пропастью, выдохнул, напрягся… Второго прыжка не будет. Осташа метнул себя вверх.

Корень ткнулся в ладони. Осташа висел на руках.

— Взял! Я взял! — закричал он Никешке. — Можно!..

Он подтянулся, прижался к корню щекой, потом забросил на извив локоть, заскреб ногами — и полез, полез наверх. Голый камень сменился мхом, отвес — крутым скатом. Уже через миг Осташа наступил на извив корня ногой и выпрыгнул на верхушку Гусельного.

И тотчас развернулся, лег брюхом на землю и высунул голову обратно за край обрыва, чтобы видеть Никешку. Эх, была бы у него веревка, хоть пару саженей — сбросил бы другу… Рубаху, штаны порвать — так не выдержат они тяжести Никешки, совсем изопрели… Был бы хоть ножик с собой — срезал бы елку длинную, опустил Никешке ствол… Ничего нету… Только вина.

Осташа видел Никешкины руки и макушку. Никешка стоял все так же. Далеко-далеко, глубоко-глубоко внизу под ним шумели, пенились, пучились и сверкали буруны у подножия бойца.

— Ну… — выдохнул Осташа. — Давай, братец… Молюсь за тебя, родной… Давай… Не теряй силы…

Он врал: он не мог сейчас молиться. Он не мог думать ни о чем, кроме Никешкиного прыжка. Но пусть в Никешку вдохнет силы вера в то, что за него молятся.

Никешка поднял голову. Все лицо у него было залито слезами.