– Где же это жилище? – спросил римлянин, заинтересованный серьезным видом гостя и той убежденностью, с какой он говорил. – Это то же жилище, в которое, как говорят наши поэты, уже раньше нас пришли благочестивый Эней, Тулл и Анк? О котором мечтали некоторые философы и которое другие вышучивали? Это фантастическая нематериальная страна, с неосязаемыми долинами за какой-то объятой туманом рекой. Это мечты, это сумасбродные призраки людей-фантазеров. Какое дело нам, деловым людям, до всего того, что не есть действительность?

– А что такое действительность? – спросил Калхас. – Что она: вне нас или внутри? Взгляни за дверь палатки, благородный римлянин, и окинь взором славное зрелище, представляющееся тебе… ровный лагерь, воинов легиона с султанами, орлов, трофеи и оружие. Там вон башни и крыши Иерусалима и белый купол храма с ослепительной золотой кровлей. А дальше пурпурные холмы Моава, высящиеся над гладью Мертвого моря. Да, это мир прекрасной действительности. Но пусть теперь вырвавшаяся из тучи молния или пущенная со стены стрела, пощадив твою жизнь, лишит тебя зрения, что тогда будет действительностью? Свет или мрак? Обширное пространство, залитое солнцем, или мучительная боль и мрачная ночь в душе? То же самое жизнь и смерть. Тит, в своих золоченых латах, Веспасиан на троне цезарей, вот этот силач-солдат, опершийся на копье, или несчастный пленник, умирающий от голода в городе, – не все ли они люди одной семьи? Почему же их доли в общем достоянии так неравны? Потому что мало значения имеет то, что самообманы, каким мы поддаемся, у нас различны, так как со временем мы можем прийти к самой истине.

Лициний размышлял несколько минут, прежде чем ответить. Подобно многим другим мыслящим язычникам, он часто размышлял о том великом вопросе, который настойчиво ставится всяким одаренным разумом существом. «Почему это так?» Сам он незадолго перед этим был поражен очевидным несогласием стремлений человека и его усилий с необъяснимыми прихотями счастья и явной несправедливостью судьбы. Он начал жизнь со смелой уверенностью человека с деятельным характером, веря, что все возможно для решимости и отваги зрелого человека. Когда ему приходилось потерпеть неудачу, он винил самого себя с некоторым презрением, и наоборот, когда достигал успеха, его уверенность в своей силе и в справедливости его теорий возрастала. Но его, гордого своей молодостью и счастьем, горе взяло за руку и научило своим горьким урокам. В цвете лет и в апогее своей славы Лициний сделался человеком созерцательным, так как он был одинок и несчастлив. Он видел, как неблагоприятные обстоятельства надвигались все более и более, и знал о своем бессилии преодолеть или осмыслить их. И тогда как все считали его сильным и самоуверенным, он знал свою слабость и нужды: его надломленный ум был смиренным и послушным, как ум ребенка.