– Ты! Это действительно ты, Мадех, Мадех, мой вольноотпущенник!

Он тяжело приподнялся. Добрые искорки засветились в его странных глазах, казавшихся еще более фиолетовыми от фиолетового цвета его длинной одежды. Увидя его, он забыл все, он хотел забыть все, не стараясь узнать, каким образом Мадех оказался здесь. Но вольноотпущенник воскликнул:

– Они окружают дом и замышляют покушение на твою жизнь! Элагабал осажден преторианцами, Маммея направилась в лагерь, а я пришел с Амоном, чтобы спасти тебя.

И он рассказывал ему все, что узнал во время своего отчаянного бегства. Атиллий обнял его, почти рыдая в нервном волнении:

– Я был уверен в тебе; я знал, что ты не забудешь меня, ты, Мадех!

Атиллия охватила тихая нежность, она унесла его от грозной действительности, возвратила в мир грез, которых он был лишен целых полгода. Он касался Мадеха руками, восторженно смотрел на него, точно то был идеал, и как будто нечто возвышенное преобразило его. Скромность его одежд, строгое лицо с темными кругами у глаз, – все в нем казалось Атиллию какой-то светлой надтелесностью, как будто он парил среди лучей солнца, не золотых, а аметистовых или фиолетовых, среди фиолетовой природы, возникавшей в его болезненном воображении.

– Я говорил себе: никогда Мадех не забудет меня! И если я был суров, ты прости меня! Ты снова у Атиллия, а значит, у себя!

Голоса христиан снаружи долетели до него довольно ясно и взволновали его. Он совсем встал, пошатываясь:

– Правда ли это?

Он нервно взял Мадеха за руку, начиная все понимать, обо всем догадываться. Потом снова сел, успокоившись:

– Это конец, мы умрем. И к чему бороться? Ты видишь, нет счастья в Риме, в Риме, который должен нас поглотить и который нас поглотит.

Он говорил уже не властно, но почтительно, словно Мадех стал для него существом непостижимо высоким. Долгая болезнь сделала его изнеженным, и это состояние питало те его мечты, которые еще в Эмессе вырабатывали в нем культ андрогина через поклонение Черному Камню и наслаждение однополой любовью, – так вырабатывается железо в дыхании пламени. Его лихорадочное воображение возвеличивало Мадеха, создавало из него живого и осязаемого андрогина, делало его прекрасным, таинственным и священным, как идола храма. И потому, хотя это было и неприятно Мадеху, Атиллий увлек его в храм, который видели Геэль и Заль, и боги открылись пред ним, священная Веста, и вечно дымящиеся курильницы; в голубом тумане, нежном и теплом, светился Черный Конус против черного изображения Крейстоса.

– Ты – Крейстос, символ Тау, бессмертная Веста, Озирис, Зевс, все! Ты – бог, явившийся прежде всех вещей и исчезнувший, чтобы явиться вновь в тот день, когда Рим погрузится в небытие; потому что он уже погружается в него, люди больше не будут производить себе подобных, и потому человечество умрет. Пробьет час, когда новое человечество заместит его, и это ты будешь продолжать нить жизни, ты, Мадех!