— Но дама, сэр? — сделал еще одну попытку лейтенант.

— Дама, лейтенант, моя жена, а жена конгрессмена может разделить с ним любую опасность.

Женщина засмеялась в ответ на нелепый комплимент мужа, а Старбак, еще находящийся в прострации, недоумевал, как столь юная и прекрасная особа могла выйти за такого напыщенного человека.

Глаза миссис Маттесон, синие, как поле звездно-полосатого флага, были полны озорства.

— Вы и правда мятежник? — спросила она Старбака. У нее были золотистые волосы, очень белая кожа, а на отделанном кружевами платье виднелись пятна красноватой грязи с дороги.

— Да, мэм, — Старбак уставился на нее, как умирающий от жажды человек может смотреть на тенистый пруд с чистой прохладной водой. Она была так не похожа на пылких, послушных и простых девушек, прихожанок его отца.

Жена конгрессмена была женщиной, которую преподобный Элиял Старбак назвал бы разукрашенной куклой, Иезавелью [29]. Старбак понял, что она была той моделью и образом, к которому стремилась Салли Траслоу, такой, какой и должна быть, по его мнению, женщина, потому что библейская строгость его отца воспитала в Натаниэле Старбаке вкус только на такие запретные плоды.

— Да, мэм, — повторил он. — Я мятежник, — он пытался говорить с вызовом.

— Скажу вам по секрету, — призналась она Старбаку голосом, который четко прозвучал на фоне какофонии артиллерийской и ружейной стрельбы и был слышен каждому пленному во дворе, — я тоже убийца Линкольна.

Ее муж захохотал слишком громко.

— Не мели ерунды, Люси! Ты же из Пенсильвании! — он неодобрительно хлопнул жену по колену своей затянутой в перчатку рукой. — Из великого штата Пенсильвания.

Люси оттолкнула его руку.

— Не будь таким несносным, Бен. Я самый настоящий убийца Линкольна, — она бросила взгляд на крепкую спину кучера. — Разве я не мятежница, Джозеф?

— Конечно, миссус, конечно! — засмеялся кучер.

— А если мы победим, то я сделаю тебя рабом, да, Джозеф?

— Точно, миссус, так и будет! — снова засмеялся он.

Люси Маттисон опять посмотрела на Старбака.

— Вы сильно ранены?

— Нет, мэм.

— А что случилось?