– Скажи: здравствуй, дедушка!
– Длас-ти, де-да!
– Скажи: Ан-ти-гон!
– Гон-ня!
– А теперь спи, родненький!
Осторожно, с заметным трудом заставляя плохо гнущиеся пальцы быть нежными, Антигон поправил набитое пухом одеяльце и, воровато оглянувшись, поцеловал пахшего молоком и травяным настоем мальчишку в слегка мокрый, но холодный – благодарение Асклепию Целителю! – лобик.
Встал с табурета. Постоял, не в силах удалиться сразу.
От нежности, напрочь, как казалось порою, забытой, леденело под сердцем и больно першило под веком.
Собравшись с силами, отвернулся. И спросил уже совсем иным, недобрым тоном:
– Почему не известили сразу?!
– Не было нужды, господин! – врач, не дрогнув, выдержал нехорошее мерцание льдисто-серого ока. – Такие хвори неизбежны в его возрасте. Поверь мне, педиатрия – мой хлеб…
Он не боялся, поскольку знал, что говорил, и отвечал за свои слова. Иначе даже он, лучший детский целитель Киликии, не решился бы откликнуться на приглашение перепуганной Деидамии, невестки наместника Азии. Каковы симптомы? – спросил он у трясущегося от усталости гонца. Судя по внешним признакам, хворь была из тех трудно переносимых, но легко излечиваемых детских болячек, что привязываются к девяти несмышленышам из десятка и даже без всякого лечения убивают только треть захворавших. Надлежащий же уход и необходимые снадобья почти наверняка гарантируют выздоровление.
На мгновение, всего лишь на одно мгновение, он, правда, задумался: а что, если? И содрогнулся! Но размер вознаграждения, названный гонцом, развеял сомнения и отогнал страх. Даже половина этой суммы позволила бы не перестраивать дом, как мечталось уже давно, а просто оставить его и приобрести имение на берегу горного озера, столь подходящее для тихой жизни и ученых занятий. Впрочем, не все измеряется гонораром. Педиатр, как и многие люди его ремесла, был честолюбив, а излечение единственного и любимого внука Одноглазого почти наверняка сулило, что имя его, хотя бы мельком, будет упомянуто в трудах историков, хотя бы того же молодого, но уже достаточно известного кардианца Гиеронима.
И наконец, он все-таки был врачом, и выбрал эту стезю сам, никем не принуждаемый, а где-то там, не очень и далеко, плакал и метался в бреду четырехлетний ребенок. Скорее всего он не смог бы отказать, даже зная наверняка, что вырвать мальчика из рук Таната ему не под силу…
К счастью – трижды хвала Асклепию Целителю! – все оказалось именно так, как он предполагал с самого начала. И теперь можно смотреть в жутко пылающее око напуганного и внушающего безотчетный ужас деда спокойно и безбоязненно, даже и с некоторой – впрочем, очень осторожной! – толикой снисходительного превосходства.