В тот день ничего не предвещало беду. Рано утром два легиона переправились по нижнему мосту на правый берег Сикора и пошли на юг, чтобы скосить созревшие зерновые на крестьянских полях. С ними следовал большой обоз для вывозки снопов. Германцы тоже отправились на тот берег, но в более глубокий рейд. Косить они не собирались, предпочитали более ценную добычу. Переправились по верхнему мосту, который ближе к нашему лагерю. Да и был бы дальше, все равно выбрали бы его, чтобы лишний раз не попадать на глаза римским старшим командирам, которые постоянно жаловались на моих подчиненных. Наверное, из зависти, потому что германцы были более удачливыми в грабеже.

Резкий, порывистый юго-западный ветер задул внезапно. Правда, я в это время был в палатке и мог что-то пропустить. Захлопала слабо привязанная полоса полотнища, частично закрывавшая вход, я вышел, чтобы закрепить ее, и увидел, что верхушки гор спрятались в низких черных тучах, которые словно бы пытались подвинуть хребет, потому что в тягость было переползать через него. Ничего не получалось, поэтому от злости начали метать молнии. Затем, будто избавлялись от балласта, полил дождь. От души так хлынуло. Вода в реке начала быстро прибывать и мутнеть. Поскольку наш лагерь метров на двадцать выше уровня реки, поводов для беспокойства не было. Даже порадовался, что дождь прибьет жарищу, стоявшую последние дни. Дюрис где-то пропадал, наверное, играл с другими мальчишками-рабами, которые обслуживали германских вождей, поэтому я сам занес в палатку седло и уздечку, чтобы не намокли под дождем.

Такие отчаянные ливни бывают только в тропиках. Обычно слышишь перестук капель по верху палатки, а на этот раз был сплошной гул. Я прилег на раскладную кровать. В просвет между неплотно связанными полотнищами, закрывавшими вход в палатку, проникал свежий, прохладный воздух. Спать не хотелось. Вспоминал случаи, связанные с дождем. В голову лез почему-то эпизод из будущего, когда я, возвращаясь с пляжа в Паттае, иду под проливным дождем посередине улицы, залитой водой мне по щиколотки, в плавках и босой, спрятав остальную одежду в пакет. По обе стороны дороги под навесами стоят аборигены и с добрыми улыбками смотрят на чокнутого фаранга. Так они называют плоды гуавы и заодно европейцев. Наверное, потому, что фрукт приятен на вкус, но с мелкими жесткими семенами, как у малины, которые застревают в зубах и трудно выковыриваются. Появилось это прозвище до массового наплыва россиян в Юго-Восточную Азию, так что, скорее всего, выхлопотали его дотошные, скрупулезные немцы.