Красный от возмущения Коэн догнал Херца и Дженнингса уже перед входом в ложу для корреспондентов, ругая русскую паранойю на чем свет стоит, на что Дженнингс резонно заметил, что сама по себе открытость большевиков беспрецедентна – до того коммунисты допускали на свои съезды только репортеров коммунистических же газет. Немедленно возник жаркий спор – с чем это может быть связано. Сошлись на том, что русские планируют какую-то сенсацию, но вот какую – было неясно.
Свои места нашли быстро – организаторы были предусмотрительны, на каждой карточке был отпечатан ряд и номер кресла. Так что обычный журналистский бардак длился каких-нибудь пятнадцать минут, не больше.
Внизу уже волновался громадный зал, сверкали ордена – и на военной форме, и на гражданских пиджаках. Внезапно гомон стих, зал взорвался аплодисментами – на сцену выходили члены президиума. Херц сразу начал записывать порядок шествия: гадание на таких вот вторичных признаках – кто и в каком порядке поднялся на трибуну и кто где сидел, считалось важным подспорьем в определении раскладов внутри русского руководства. Дженнингс такой ерундой не занимался, но про себя заметил любопытную деталь – «старая гвардия» и молодые, выросшие за время войны и послевоенного постановления – Устинов, Громыко, Косыгин, самый молодой, но, похоже, самый зубастый из них Андропов, сидели по разным сторонам трибуны. Внутри этих групп головы склонялись друг к другу, метались шепотки, усмешки – особенно в «молодой» части. Но вот между групп общение ограничивалось настороженными взглядами. А в центре с видом рефери на ринге царил поблескивающий пенсне Берия. Почему-то в мозгу Дженнингса само собой всплыла фраза – «Хранитель печатей». Н-да. Очень интересно. Дженнингс задумался и не заметил, как уснул. Разбудила его очередная буря оваций – свое место в президиуме занял Сталин, но буря сошла на нет и старая контузия взяла свое, тем более что тягомотные доклады мандатной и прочих комиссий действовали не хуже патентованного снотворного.