– А за что?
– Вам-то какое дело? Ну, за то, что он «января-календаря» рифмует. Или «в страхе – амфибрахий».
Лёша Пацан всматривается в Кадавра.
– Вряд ли он умеет драться.
– Вам же не драться предлагают, а бить.
Всё это время шли собственно чтения: стихи в исполнении авторов («Удивительно, что он этот бред не только написал, но ещё и наизусть выучил»), перемежаемые размышлениями вслух («Ко мне вдохновение приходит сверху, я просто записываю»). Стихи изобиловали либо аонидами, либо матом, а размышления – такими оборотами, как «мой взгляд на…», «моё мнение о…» и «вот как это отразилось на моём творчестве».
Фиговидец дотерпел до стансов, в которых упоминались «невосполнимые запасы» и «стена, промытая дождём».
– Замечательно, – сказал он. – Только запасы пополняют, а восполняют – пробелы. А проблема стены в том, что она плоская. Её нельзя промыть.
– А что можно? – спросил Лёша.
– Ну, желудок можно. Механизм какой-нибудь. Что-либо, вовнутрь чего можно налить жидкость.
– Ты этих стен не видел, – сказал Пацан.
– Наверное, они о многом могли бы рассказать!
Это был старый знакомец Пётр Евгеньевич, приблизившийся опасливо и с надеждой. Ах, не стоило ему подходить. На него посмотрели кто насмешливо, кто с деревянным – как на деревяшку – безразличием. (И было в этом что-то гнилое, словно у жадин вымаливали, как подаяние, на пятачок дружелюбия, а те отказывали даже в гроше вежливости.) Но Петру Евгеньевичу очень хотелось. Петра Евгеньевича неудержимо влекло. Ему кружил голову вид красивых, с хорошим запахом, беспечных и богатых людей, в блеске которых многократно умножали друг друга деньги и дары богов.
– К чему этот педантизм? – сказал Пётр Евгеньевич. – Вы добьётесь только того, что стихи начнут припахивать лампой.
– Какой лампой? – спросил я.
– Ну не паяльной же!
И профессор показал в воздухе кавычки. Фиговидец тотчас сорвался.
– Простите, а это вы что такое делаете вашими пальчиками?
Уж с кем, с кем, а с Фиговидцем Пётр Евгеньевич был готов не церемониться.
– Прекрасно вы знаете, что я делаю. Беру свои слова в кавычки.