Море внизу было усеяно легкими лодками, парусными и весельными. Люди стремились сюда, к нему, со всего света. Их было на острове шесть тысяч четыреста девяносто два. Он любил знать число людей в любой момент времени, хотя практического значения это не имело: критический рубеж в три тысячи шестьсот семьдесят два человека был перейден почти две недели назад.

Он прошел все стадии власти. Над одним конкретным человеком – от незаметного влияния до полного подчинения. Над группой. Над стадом. Теперь – над массой… Это были люди, там, внизу – они умели размышлять вслух, строить планы и сочинять заговоры, писать пером на бумаге, разыгрывать мистерии – в общем, делать все то, что отличает человека от умного животного. И в то же время они были примитивнее кома сырой глины. Он мог сделать с ними все. То есть абсолютно все, на что способна была его фантазия. И вот поэтому они перестали быть людьми…

Скоро почти все они умрут – принесут себя во всесожжение – для того, чтобы сделать его властелином мира. Они будут умирать в таком неистовом блаженстве, что он почти завидовал им – самому никогда не достичь и тени того… Презирал он их за это же самое. А уважал тех немногих – нескольких – кто, приложившись к чаше, сумел оторваться от нее.

Правда, никто из них не пытался сделать это дважды…

Олив обернулась. Над туманным горизонтом разворачивалось огненное полотнище. Сильнейший удар изнутри потряс ее: все чувства, какие только были в ней, рванулись вовне. Гнев и нежность, ужас и желание, боль и упоение страстью… Все осветилось окрест.

И – будто одинокая труба пропела в вышине.

– И – ни звука. Что я велю, исполняйте без размышления. Полковник, особенно вы. Расслабьтесь так, чтобы – ни тени сомнения. Может получиться, что я как бы войду в вас и буду управлять вами. Не противьтесь, не заставляйте меня отвлекаться от главного. Понимаете ли…

– Хорошо, Глеб Борисович, – сказал Вильямс. – Вы сказали, и не надо объяснять.

– Светочка, а твое дело, как у Хомы Брута: все видеть и за круг не выходить. Может показаться, что все ужасно, что пропало… Понимаешь, если все пропало, то мы этого не успеем почувствовать. Если чувствуем – то все хорошо. А малыш пусть делает, что хочет. Отдельно от нас ему не угрожает вообще ничего.

– Ты хочешь меня успокоить?

– Нет. Риск всего дела чуть больше, чем при плавании между столицами – летом и в мирное время.

– Тогда почему ты…

– Потому что рискуем мы не только своими жизнями. Очень уж большая ставка. И не я ее сделал, и не в самой я лучшей форме, чтобы так играть… Однако – начнем.