Я потому и псевдонимом не пользовался. А зачем? Чай, не Культяпкин какой-то, не Шмаровозов, не Задрипайло, а Россошанский. Звучит — заслушаешься. Сразу Сенкевич на ум приходит, пан Володыевский, Анжей Кмитиц и прочие герои. Хотя откуда она взялась на самом деле — не знаю. Может, оставил пленный поляк, а может, все еще проще и совсем буднично. Скажем, предки были выход­цами из города Россошь. Но мне хотелось думать, что по­ляк. Эдакий славный усатый шляхтич, с огромным гоно­ром, бабник, рубака и вообще милейшей души человек.

Но я опять отвлекся. Словом, засосала меня журнали­стская стезя. Не сразу после института, но все-таки я ушел в газету окончательно. Взяли меня в штат, и я стал профес­сиональным писакой.

Вот так весело и протекала моя жизнь, благо что холо­стяку деньги жене отдавать не надо, а мне самому вполне хватало, пускай и не всегда. Но тут подкатил юбилей — тридцать лет. Призадумался я, как жить дальше, и решил взять пример с брата, который настолько положительный, что аж дух захватывает. Меня, например, посейчас зовут то Костей, то Костюхой, а то и Костылем, а его уже к два­дцати пяти годам величали не иначе как Алексеем Юрье­вичем. Да и в своей профессии, то есть в медицине, он из первых. И труды научные строчит, что-то там о болезнях глаз, и на кандидатскую нацелился, и в семейном плане тоже как положено у людей — жена, дети. Словом, наш Алексей — всем детям пример, а наш Константин чуть ли не наоборот. Не дело.

Ладно, думаю, с кандидатской и прочим — тут мне не угнаться, да и нет такого звания — кандидат журналюжных наук, разве что филологических, а какой из меня к шутам гороховым филолог. Грамотно написать статью — это одно, а досконально знать все правила русского языка, да еще и самому изобрести что-то эдакое — совсем другое.

Зато что касается жены, то тут, как говорится, дурное дело нехитрое, можно брательника и догнать. Да и с де­тишками особые проблемы навряд ли возникнут, чай, не мне рожать. Почесал я еще раз в затылке, как Фабинар в «Соломенной шляпке», вспомнил Иринку — последнюю свою пассию, и в точности как этот парижанин решил: «Женюсь — какие могут быть игрушки». И впрямь пора, а то мама с папой всю плешь проели, да и некоторые из мое­го окружения — как ни удивительно, но мужского — тоже стали намекать, что, мол, пора. Знаете, есть люди, кото­рые чувствуют себя плохо, когда другим хорошо, даже если этот другой — твой друг.

Я до поры до времени такие замечания бодро игнори­ровал, гордо заявляя, что пить шампанское по-гусарски из туфельки дамы гораздо приятнее, чем из рога, особенно когда он твой собственный. Маму в ответ на ее реплику: «Ох и наломаешь ты дров» ободрял, что зато потом эти са­мые дрова пригодятся, когда я буду растапливать ими се­мейный очаг. Но постепенно, хотя и не сразу, меня стали обуревать более лирические мысли, и семейная жизнь ви­делась не таким уж страшилищем. Да и годы.