— Молодой человек, вы приехали на Русь, у нас не принято свидетельствовать свое почтение женщинам, тем более замужним, и уж ни в коем случае — лично! — осадил я его.

Тут, как назло, княгинюшка моя входит, предварительно не спросясь, и начинаются у них с Яковом Маржеретовым всякие шарманы да плезиры.

После этого стал сей французишка бывать у нас излишне, на мой взгляд, часто. Впрочем, вел себя со мной очень почтительно и ловко разговор направлял. Прицепившись к той первой моей срезке, он теперь дотошно расспрашивал меня об обычаях русских, подталкивая к рассказам подробным изумлением притворным и сравнениями с обычаями заграничными. Понятное дело — соглядатай! Все иноземцы таковы, кроме тех, конечно, которые православие принимают.

Несмотря на почтительность, схлестки с Маржеретовым выходили у нас порой нешуточные. Вот, скажем, удивлялся он прямоте русских людей, тому, что говорят они, как думают, если не согласны, то говорят твердое нет, неправду в глаза обличают и даже самому царю могут сказать: «Ты, царь-батюшка, мыслишь ложно!» Это-де неучтиво, убеждал меня француз, нехорошо обижать человека отказом прямым или называть его лжецом прилюдно, если уж напал на тебя зуд обличительский, то выскажи все тихо, наедине, чтобы не унижать достоинство человека, так делается в странах культурных.

— Что же ты, призываешь человека православного неправду говорить? — горячился я. — И почему это я должен уважать достоинство подлеца и лжеца, если он, подлец, моего уважать не желает? — И прибавил много позже, успокоившись парой чарок вина французского: — Хорошо, если сдерживает человек свои порывы от мягкости сердца, как я. Но дурно, если делает это в угоду окружающим или следуя каким-то правилам, писаным и неписаным. Всегда лучше высказать прямо, что на сердце лежит, чем копить обиды в душе своей. Неизвестно, когда они наружу вырвутся, и пойдет тогда человек крушить все вокруг себя и резать людей, ни в чем не повинных.

В другой раз начал Маржеретов говорить о том, что на Руси думают о чести не так, как в его державе, у них за малейшей обидой немедленно следует бой смертный, мы же поединков не признаем, ходим всегда безоружные, а обиду свою в суд несем, где довольствуемся пенею денежной за бесчестие. Это-де неладно. Тут я его по пунктам разбил. Во-первых, говорю, в суд свой вы не идете, потому что ему не верите, у нас же суд в делах о бесчестии самый высший и справедливый — царский. Во-вторых, у вас человек, который при сабле и махать ею горазд, может как хочет слабого бесчестить и ему же за оскорбление свое кровь пускать, а у нас слабый, но правый всегда найдет управу на сильного, но неправого. В-третьих, поединков мы действительно не одобряем, даже и рукоприкладства, разве что по пьяному делу, когда человек не ведает, что творит. Но поединки у нас есть, полем называются, но совершаются они не в глухом, безлюдном месте, как у вас, а открыто, на глазах всего честного народа и исключительно по приговору царскому, когда все другие средства исчерпаны.