– К переводчикам, ответ жду незамедлительно! А ты продолжай!

И я подробно рассказал о госпитале в лесу и о том, как забинтовался, маскируясь.

– Это ты ловко придумал. Дальше.

Я пересказал всю свою эпопею – до момента встречи с особистом.

– Все?

– Вроде.

– Ну-ка, давай еще раз.

Эту манеру переспрашивать два, три раза, чтобы поймать на мелочах, на нестыковках я знал – изучали методы допроса в спецшколе. Я повторил все описание своего рейда снова.

– Хорошо, на сегодня хватит.

Кнопкой под крышкой стола Бодров вызвал сержанта:

– Проводите майора.

Я думал, меня отведут в прежнюю комнату, где я раньше – перед заброской – спал. Однако меня поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Самую настоящую – с зарешеченными окнами, с нарами, прикованными цепью к стене, чтобы арестованный днем лежать не мог, с глазком в двери – для надзирателя.

Я оказался в узилище в первый раз в моей жизни. Похоже, мне не доверяли. И это после трех лет службы, ранений. Одни только вылазки к немцам во время службы в разведке чего стоили! Да и направляясь в Гливице – так же, как и на обратном пути, – тоже шкурой рисковал. Словом, я не чувствовал за собой вины и мое содержание в камере считал обидным.

Лечь было нельзя – только если на холодный бетонный пол, потому я уселся в углу на корточки. Почти тут же открылось окошко в двери.

– Сидеть не положено.

Я сорвался:

– А не пошел бы ты! Сказать, куда?

Окно захлопнулось.

В обед меня покормили: жиденький супчик, перловка с куском жареной рыбы, почти бесцветный чай и два кусочка хлеба. Есть хотелось, и я съел все. С сожалением вспомнил о брошенном ранце с оставшимися в нем немецкими консервами.

Вечером принесли скудный ужин, на ночь надзиратель отомкнул цепь, опустил нары.