До леса добрались быстро, но как въехали гусары в темную чащу, стали тревожно оглядываться. Как по команде, сняли винтовки, дослали патроны затворами и держали их под рукой, поперек седла. Причудливые тени разлапистых елей наводили страх даже на стойкие гусарские души, а треск сухих прутьев под копытами коней нагонял ещё больше жути.

Но страх страхом, а устав уставом, и унтер Карабеев блюл его со всей строгостью. И пришлось ефрейтору Федоту Фомину взять всего троих, но самых опытных гусар, отслуживших уже по три с половиной года, и с ними отправиться в передовой дозор.

Солдаты были знающие, от кустов не шарахались, смотрели в разные стороны и к соседу не заглядывали — каждый понимал, что напасть могут с любой стороны, а потому внимательно озирались. Под копытами чавкала вода, из-под бревен старой гати плескалась черная жижа — болото манило свои жертвы твердыми на вид кочками.

Фомин заранее предупредил гусар, те стереглись ступить на моховое покрывало — не так и мало потопло в этом урочище людей и домашней скотины.

Вскоре гать закончилась, и дорожка опять запетляла между деревьями и кустами. Но, миновав пушистые ели, проселок вывел кавалеристов на широкий желто-зеленый луг, и в ноздри солдат ударил запах сгоревшей травы. Огромная черная проплешина еле дымилась, далеко за ней стоял еще один зарод сена, а дальше, у самой кромки кустов, проступала жердевая крыша летнего балаганчика или хатки, как его называли в этих местах.

За кустами хорошо виделась серая громада таинственного камня, испещренного изломанными трещинами. Поганкин Камень, он самый, проклятый — мороз острыми иглами пробежал по коже ефрейтора.

— Пошто один зарод пожгли, а другой вовсе не тронули? — усатый гусар с мудреной фамилией Иваннопулос, родом из крымских греков, повернулся в седле, придерживая винтовку рукой.

Фомин огляделся и вздрогнул — у балаганчика что-то белело, вроде исподней рубашки или белой накидки. Он дал шенкеля своей гнедой кобыле и подъехал поближе. И тут же испытал такую тошноту, что кое-как сглотнул и остановил рвоту.

Посмотрел на своих — парни позеленели прямо на глазах, а тощий Корчегин, туляк, наклонился в седле и выблевал завтрак на траву. И было отчего: из-за второго стожка, который поменьше, виднелась молодая баба с изломанным от боли лицом, раскинувшая руки в стороны. Одежды на ней не было — окровавленные клочья усеяли пожухшую траву. Загорелые руки оттеняли молочную белизну груди и части живота, покрытые темными пятнами то ли укусов, то ли успевших налиться синяков. Остальное было скрыто стогом, но заглядывать за него совсем не хотелось.