После полуторагодового перерыва таксомотор вез Эйсбара по знакомым вроде улицам, но через каждый квартал возникали неизвестные строения, увенчанные большой буквой «М». Вензель буквы — с изгибчиком древнерусской каллиграфии. А входные павильончики на станции подземки выполнены в разных стилях: мавританский, бухарский, готический, викторианский и просто выдуманные архитектором драконы, заглядывающие в окна, рыбы, помахивающие хвостами над дверным порталом. Эйсбар развернул газету — поморщился, обратив внимание на заметку о своем прибытии, и уткнулся в дискуссию о том, что «… Шехтель и его станционные павильоны превратили Белокаменную в город-сон». Есть немного. Эйсбар вспомнил поразившие его «Ворота Индии» в Бомбее. Оглянулся на второй таксомотор, который вез багаж. И мысли снова пошли по кругу.

Какими радужными были первые месяцы съемок и к какому развалу все пришло. Он объехал несколько провинций, ощутил, что значит находиться в грязи людского месива, и понял, как снимать эту кашу, в которой одна плоть неотделима от другой. Написал сценарий: европеец вместе с тибетским монахом ищет ребенка, в которого реинкарнировался Будда. История об анонимном Боге, которого толпа не знает, но которому инстинктивно подчиняется. Он уже видел, какой должна быть фильма, и знал, что та станет революцией не только для русской, но и для европейской аудитории.

Действительно, из Германии и Англии пришло оборудование. На паях с англичанами был арендован самолет. И, однако, все происходило в каком-то мареве — будто не ты сам ходишь, отдаешь указания, выбираешь, а тебя несет облако, наполненное густым пряным дымом. Оно не отпускает ночные сновидения, в нем слоятся мысли — ненужные цепляются за нужные, наслаиваются одна на другую. Нет ясности. И нет в голове порядка, который Эйсбар любил.

Александриди был невыносим. Делать ему было особо нечего, и он валялся целыми днями во влажной духоте гостиничного номера, который — к неудовольствию Эйсбара — оказался смежным с его собственным, жаловался на англичан. Англичанок называл неоструганными досками — «жестки и шершавы», — их мужья досаждали ему тем, что даже в постели говорили о футболе и политике. И те и другие быстро ему надоели, и он переключился на местное население. Пристрастился к марихуане. Сладкий запах травы был повсюду. Эйсбар тоже пробовал курить, но ему не понравилось, что размывается картина мира. Он точно знает, какой она должна быть и какие действия надо совершить, чтобы ее своим внутренним зрением видел не только он, но и люди в кинозале. Эйсбар любил ставить точки и восклицательные знаки, а здесь все тонуло в многоточиях. И запах! — приторный или сладковато-резкий, он оказался больше чем эфиром, он материализовался в заразу, которая поначалу незаметно, но последовательно травила съемочную группу и съемки. Люди уходили со съемки посреди дня, бросив дело на половине эпизода.