Только об одном Ожогин и Ленни никогда не говорили: о том, что было после самоубийства Лары. Но знали, что оба помнят и думают об этом. И еще. Он всегда замолкал, когда Ленни начинала говорить о необходимости ехать в Москву, чтобы доснять фильму.

— Зачем вам в Москву? Снимайте здесь, — сказал он однажды.

— Ну что вы! — простодушно воскликнула она. — Здесь нельзя. Мне нужен большой город. Трамваи, авто, многоэтажные здания, толпы людей.

Как-то, подойдя к ротонде, он услыхал мужской голос. Прислушался — Кторов. Заглянув в окно, увидел две головы, склонившиеся над монтажным столом.

— Взгляните, Кторов, — говорила Ленни, — это ваши руки, узнаете? Помните, я снимала вас, когда вы собирали какой-то механизм. Вот… сейчас… винтики и гаечки становятся… единым целым. Мне хотелось показать, как из разрозненных элементов, из хаоса создается мир.

— Прекрасно, маленькая Ленни, — отвечал Кторов. — Только…

— Что?!

— Ваш мир слишком механистичен, слишком сух. Ему не хватает влаги. Слеза, катящаяся по щеке, слюна, капающая из пасти собаки, пот, который чья-то рука вытирает со лба. Даже дождь — простой дождь. Влага для ваших винтиков — это смазка, как…

— …эмоции в реальной жизни.

— Вы отлично меня поняли, маленькая Ленни. Оживите свой мир, заставьте дышать этот металлолом.

Они говорили простыми понятными словами, однако Ожогин вдруг осознал, что не понимает их. Какая влага? Какая смазка? Для чего? У них был свой язык, своя, недоступная ему, жизнь. Его охватила тоска — тоска собственной неуместности. Он знал, что никогда не сможет до конца понять ее, и единственное, что он может, — оберегать и поддерживать ее. Он тихо отошел от окна и побрел в контору.

Парадиз втихаря судачил о том, что «хозяин по уши втрескался в эту мартышку», а тот уж и не боялся выглядеть смешным. На вопрос: «Где Александр Федорович?» — секретарша Ожогина с привычным равнодушием отвечала: «Посмотрите в ротонде».

Только два человека ни о чем не подозревали: Зарецкая и сама Ленни. Вероятно, потому, что находились слишком близко от источника страсти.

В январе Ленни получила два письма от Эйсбара. Лизхен переслала их с посылкой, набитой шарфами, зефиром и шелковым бельем. Ленни не сразу открыла конверты — характерная остроугольная клинопись отозвалась в ней маленькой, но болью. Однако любопытство взяло верх. Да и внимание Ожогина, хоть и покровительственное, церемонное, но все-таки немного подняло ее цену в ее же глазах.

В письмах ничего не было о самом Эйсбаре, только наброски нескольких сцен с вопросами: думаешь, так получится? а так? Идеи грандиозные — ничего не скажешь: пятидесятитысячная массовка течет как извилистая река длинным, длинным планом. Между быстрыми набросками мизансцен в его духе — одной жесткой линией — вкралась зарисовка скульптурной композиции, которая совершенно Ленни озадачила: она не предполагала, что такого рода сплетенья и позы имеют право на существование где-либо, помимо алькова влюбленных. Очевидно, рука Эйсбара перерисовала некий каменный барельеф, которому, похоже, немало сотен лет. Приписка мелкими буквами около рисунка гласила: «Деревня Каджухаро. 22 храма Камасутры. Говорят, строители храма спустились с Луны. Не кажется ли тебе, что в этих позах есть что-то одноразовое? Потом никак не разогнешься в первоначальное положение. Не верю, как говорит наш классик. А ты как думаешь?»