И действительно, с тех пор герцог часто и сам себя спрашивал, сможет ли?

Филипп несколько раз беседовал с Клод после того, первого разговора, когда из-за сильного волнения так и не смог продолжать. Он расспрашивал её о войне, о пути в Шинон, о жизни при дворе Шарля, и всякий раз наступал в их беседах момент, когда начинало возвращаться то, первое волнение!

Или это был безотчётный страх?

Но чего бояться герцогу богатому и могущественному? И почему вдруг это чувство вообще появлялось?! Неужели Кошон прав, и он не сможет жить, постигнув те простые истины, которые так очевидны и естественны, когда говорит о них эта девушка?!

А собственно, что такого уж особенного она говорит?

То, что война отнимает жизни людей в ней нисколько не заинтересованных? Это герцог и сам знает. То, что на всём пути до Шинона встречались им люди, доведённые до полного, бессмысленного отчаяния, не дающего им жить полноценно? Но это тоже не новость. Что при дворе люди совсем не те, что в деревне? Смешно…

Однако, во время каждой такой беседы словно открывались некие внутренние глаза, которыми всё, прежде очевидное, виделось по-новому. И тогда причины и следствия войны – такой обычной и правильной, такой необходимой, потому что, как же иначе решать межгосударственные вопросы – вдруг начинали казаться глубокой зловонной ямой, на дне которой, еле заметные под завалами грязи и мусора, виделись простые общечеловеческие ценности. И самая заплёванная, самая обесцененная среди них – мирная жизнь каждого конкретного человека! Та самая жизнь, где есть любовь и верность слову, где что-то созидается без пустого словоблудия и не презирается, если не даёт власти и обогащения.

Для герцога это было непривычно, ново. И, если поначалу открытия его будоражили и волновали, заставляя думать о Кошоне, Бэдфорде и всех прочих с презрительной усмешкой, то с недавнего времени они стали беспокоить. «Сможете ли вы с этим жить?..» Казалось бы – чего проще! Но беспокойство как раз тем и порождалось, что приходила постепенно уверенность – нет, не смогу! Слишком много из себя прежнего нужно выдавить, чтобы принять в полной мере убеждения и взгляды, которыми жила Клод. Этак от герцога Бургундского не останется вообще ничего! И, что тогда будет с его страной? Да и с ним самим тоже? И, если разобраться, кто ещё из людей наделённых, хоть какой-то ощутимой властью, в состоянии принять новое мировоззрение? Римский папа? Тут уже даже не смешно. Английский король? Французский? Да хоть какой! Разве надо им понимать, что даже самый распоследний раб в их владениях по сути своей им ровня?! Конечно не надо! Ведь тогда неизбежно следует вопрос – почему же тогда они живут, едят и одеваются так, а рабы совсем иначе? Почему они распоряжаются жизнью своих подданных так безусловно, безоглядно и безнаказанно, словно имеют на это право, а кому-то другому это не позволено?!