Я и мой уже взвод держали целый многоквартирный дом на окраине. О, думаю, мой первый командир был бы доволен — смена позиций, растяжки, аккуратные выверенные очереди. Да мы стали целым домом Павлова — и его защитникам еще один, отдельный поклон. Ибо я не понимаю, как они удерживали его столько времени — мы с гораздо лучшим оружием с трудом протянули сто двадцать минут. Сраные два часа. Против двух месяцев наших предков.

Я понял, что все для меня заканчивается, когда увидел обрушение соседнего дома — там были наши АГС и ДШКМ, удерживающие еще фрицев от прорыва.

На тот момент у меня осталось двадцать четыре патрона и одна граната. И дурацкий штык–нож. И все. Против МГ‑34 и «Маузеров». И из оставшихся в живых бойцов я был еще самый богатый — у других не было и этого.

— Где же наши? Где, млять, наши?!! — Леха еще не истерил, но был к этому весьма близко.

— Прорвемся, брат, прорвемся. Прорве… — Василий Сагайлыков, хрен знает кто по национальности, умер после этой фразы. Пуля немецкого снайпера. Или нет — откуда мне знать, откуда прилетел смертельный кусочек свинца?

Следующее, что помню — как фашисты полезли в дом. И как где–то при этом играл музыкальный центр. Причем играл какой–то блатняк. Который я терпеть не могу.

Я и Леха, с ножами, заныкались на лестничной клетке в каком–то закутке над лифтом. Даже смогли убить неосторожно прошедших мимо фашистов — но нас услышали.

Прилетевшая откуда–то снизу граната нас с другом разделила — я ввалился в одну квартиру, он в другую. Это был последний раз, когда я его видел.

Лестничная площадка уже простреливалась, и за стенкой ванной комнаты буквально ощущалось передвижение немцев. В отчаянии я пальнул прямо через дверь — судя по хрипу, даже попал. В ответ прилетело столько, что вывалился косяк.

И еще — меня зацепило. Не очень сильно, но, сука, больно. Тем не менее, влетевшего в квартиру нациста я встретил ударом штыком. Из шкафа, прикиньте. Было бы смешно, да. Но эта тварь успела выстрелить. Попало в живот.

Адская боль бросила на пол. Простреленная рука, в сравнении с этим была царапиной.

Когда мне частично вернулась способность соображать, я вдруг понял, что это все. Совсем все. Вообще. В голове почему–то крутилась песня Шевчука «Люби всех нас, Господи, тихо».

— Моя песня, конечно, дождливого рода, — сомневаюсь, что в моем хрипе эти слова были различимы. Но они помогли мне выдернуть чеку.

Вдруг вспомнились встретившиеся мне на недолгом боевом пути люди. Витек, запихиваемый в вертолет — что самое забавное, американский. У них там еще поляк с нами остался, чтобы еще раненого смогли взять. Боевой паренек, неплохо говорящий по–русски.