— А это правда? — спросил Гюнтер.

— Абсолютная. — Курт отставил в сторону пустую чашку. — Я уже, к примеру, приговорён к расстрелу за государственную измену.

— Что ты такого успел сделать? — Удивился Гюнтер.

— Объяснил несколько раз немцам, попавшим в окружение, что они не обязаны умирать во славу этого ублюдка. И не скрывался за чужими именами.

— Это опрометчиво. — Решился сделать замечание Гюнтер. — Что теперь будет с твоими родными?

— Да из близких родственников у меня только сестра, но она живёт под другой фамилией. Я ведь незаконнорожденный, записан под фамилией матери. Дальняя родня и не подозревает о моём существовании. — Махнул рукой Курт. — Сестра обо мне вряд ли помнит, выросла в детском приюте имени одного из борцов за торжество национал-социализма. Не будем вспоминать этого мерзавца, о котором ещё мой отец высказывался, как о последней мрази. Но вот же удостоился. А моего отца закопали где-то в лесу под Мюнхеном. И даже креста на могиле нет, под который можно букет цветов положить. Хотя, истинному наци крест не положен.

Курт встал и отправился к лежащей неподалёку командирской сумке. Из неё была извлечена солдатская фляга русского образца и пара металлических стаканчиков. Вернувшись, Курт решительно сдвинул в сторону чайные принадлежности, установил на столе стаканы и, отвинтив крышку, налил стаканчики до самого верха.

— Привыкай. — Усмехнулся Курт, заметив удивлённый взгляд своего товарища. — Нам, возможно, всю жизнь с русскими рядом жить.

— Кому нам? — Коснулся опасного вопроса Гюнтер.

— А всем, кто в плен попал. А это, на данный момент, почти шестьсот тысяч! — Курт поднял стакан, одним махом выпил его, подождал, пока Гюнтер повторит его действия, и приступил к пояснениям. — Войну Гитлер в любом случае не выиграет, но цепляться за свою власть будет изо всех сил. В лучшем, для нас, случае русские сумеют оторвать от Рейха кусок для образования ещё одной Германии, где мы сможем жить. В худшем, если большевики не захотят погибать ради того, чтобы освободить немцев от этого "непогрешимого придурка", нам придётся оставаться здесь, принимая советское гражданство.

— А если кто-то не пожелает оставаться? — Засомневался Гюнтер. — Там дом, семьи, дети.

— Ну, если не терпится познакомиться с концлагерем, никто удерживать не будет.

— Почему ты так уверен, что Гитлер не изменит своего решения? — Все ещё колебался Гюнтер.

Курт налил ещё по одной, что-то тихо бормоча по-русски. Выпил сам и заставил своего бывшего комбата.

— Я ведь, господин гауптман, этих людей не понаслышке знаю. — Он кивнул на вездесущий плакат с карикатурными Гитлером, Герингом и Геббельсом. — Мой отец не последним человеком в национал-социалистическом движении был. Правда, давно, ещё в двадцатые годы. В партию вступил, когда она и тени будущего признания не имела. Не в первой тысяче, хвастать не буду. Но будущего фюрера немецкого народа знал как товарища по партии, а не как непогрешимого гения. — Курт приостановил свой рассказ, собираясь с мыслями. — В двадцать девятом мать умерла от туберкулёза и отец меня к себе взял, устроил учиться. Хотел в Гитлерюгенд определить, но передумал. Часто со мной разговаривал. Уже тогда он понял, что Гитлер Германию к пропасти приведёт. Начал активно в левом крыле партии работать. Штрассера в Германии и не помнят уже, а ведь он был одним из первых, кто этого проходимца Гитлера вычислил. Но бороться с фюрером стало чрезвычайно трудно. У Гитлера поддержка властей, не слишком старательно и скрываемая. У Гитлера деньги, которые банкиры в него как насосами закачивали. У Гитлера сотни тысяч штурмовиков, готовых любого растерзать, только пальцем покажи. Со временем фюрер и их отблагодарил за поддержку. Когда власть уже была захвачена, старые партийные товарищи из штурмовых отрядов стали излишней обузой. И фюрер ни минуты не сомневаясь пустил их в расход. Заодно перебили и идейных врагов — Штрассера и его сторонников.