— Африка! Как есть Африка! — проговорил я по-гречески.

— Карфаген — тоже Африка, — заметила Мириам.

— В том-то и дело. Понабегут туда вот такие не в меру правильные провинциалы и научат городских, как надо правильно родину и богов любить. А ты говоришь, Астарте они по старинке служат, задрав подол, и это для тебя ужас. Тут вот ещё что до сих пор не искоренено! Это тогда что по-твоему?

— Давно уже такого не было. Ну, бывали редкие единичные случаи — находились фанатичные глупцы. Но чтобы вот так, массово…

— Ага, как положено по священной традиции предков. Радуйся, что живёшь не в Карфагене, а в небогатой и скучной, а главное — маленькой Утике, у которой нет большой хоры вот с такими провинциалами и их африканскими страстями.

— Да я, собственно, уже не горюю как-то по этому поводу. Теперь — тем более…

— Боги так и не смилостивились к Сикке, — продолжала провинциалка, сидящая перед нами, — Мы ещё не успели оправиться от горя, как пришёл неожиданный конец. Мы ждали нового штурма дикарями стен и готовились отражать его, но никто и представить себе не мог, что найдутся предатели. В ночь на червёртый день после жертвоприношения детей рабы-ливийцы напали на привратную стражу и открыли ворота разбойникам. Наши с соседкой мужья были в ту ночь в страже и оба погибли, как нам рассказали потом, в бою на улицах. А тогда, ночью, мы с ней просто услыхали шум и поняли, что гетулы в городе. Мы побоялись бежать сразу, и оставалась ещё надежда, что наши мужья живы и найдут нас, и поэтому мы спрятались на крыше дома в надежде отсидеться на ней до следующей ночи и улизнуть в темноте, когда суматоха уляжется, и дикари будут не так бдительны. Но вместо мужей нас нашёл наш раб-ливиец, и он был не один. Сначала они нас связали, чтоб мы не могли убежать. После этого они нас раздели и принялись лапать — я думала, умру от ужаса и омерзения, но оказалась живучей, а ужас только начинался. Первой они огуляли соседку — втроём, по очереди, у меня на глазах, а рабыня, жена нашего ливийца, держала меня связанную, смеялась и приговаривала, что это — за неё и за её сестру. После этого, отдохнув и подкрепив силы едой и вином, эти негодяи занялись мной — даже не знаю, как я это вынесла. А эта гнусная стерва опять смеялась и говорила, что и это — тоже за неё и за её сестру. Но какая же всё-таки дрянь! Муж огуливал её, когда я была в тягости и не могла дать ему положенное, ну так и что ж ему было терпеть, когда рабыня есть? Ну, сосед ещё желание с ней утолял, когда у его жены месячные были, потом и мой тоже начал, когда они бывали у меня. А что тут такого? На то она и рабыня, в конце-то концов! Залетела от кого-то из них — так гордиться и радоваться должна тому, что не от дикаря немытого, а от настоящего ханаанца залетела! А даже если это ей было и не в радость, так ведь мужья же наши её огуливали, а не мы — нас-то огуливать за что, спрашивается? Несправедливая и неблагодарная скотина, вполне под стать своему мерзавцу-муженьку и ему подобным диким и неблагодарным скотам! Ненавижу этих гнусных ливийцев!