– Умеешь ты утешить, Петр Федорович, – похвалил я его. – Всегда найдешь теплое доброе словцо для товарища, с которым, как мне помнится, некогда собирался плыть в одной лодке.
– Так ведь плыть, а не на плаху брести, – поправил он меня. – А ныне, ты уж прости за прямоту, князь, мне за тебя заступаться резону нет. Да и не в силах я изменить хоть что-то.
– А если б в силах был? – задал я провокационный вопрос.
– Чем могу – подсоблю, но…
Понятно. То есть если лишний кусок хлеба на обед, лишний кувшин воды на ужин и лишнюю охапку соломы под голову – пожалуйста, а в остальном как в песне поется: «А на большее ты не рассчитывай…»
– Судить меня опять Дума станет или на сей раз сам государь возьмется?
– Ты – не Шуйский, потому мыслю, что хватит и его одного.
– Уже хорошо, – кивнул я.
Он озадаченно уставился на меня, некоторое время сокрушенно разглядывал, после чего подвел короткий, но неутешительный итог осмотра:
– Дурак ты, князь.
Вот и поговорили…
И грамотку царевны я Басманову отдавать не стал, но не потому, что плаха представлялась мне предпочтительнее костра – в конце концов, особой разницы нет, все равно помирать.
Причина была в том, что я вообще на тот свет не стремился. Как-то не входило это в мои планы. Опять же начальник мне помирать запретил, да такой, которого ослушаться нельзя, ибо у него самое высшее звание.
Любимая – это покруче генералиссимуса будет, не говоря уж про мелочь вроде генералов и фельдмаршалов.
Позже я все равно отдам ее лично в руки Дмитрия – одежды любимой должны сверкать белизной, но… в иной обстановке.
– Ладно, – махнул я рукой. – Ты меня не видел, я тебя тоже.
– А ты… куда? – опешил Басманов, но в его глазах читалось явное облегчение.
Я пожал плечами.
– Куда глаза глядят. Но прощаться не собираюсь – свидимся еще. А пленных я тебе завтра же пришлю на подворье, хоть в этом меня очистишь, – на прощанье бросил я боярину, уже направляясь к выходу.
Конечно, это мало что давало, поскольку, худо-бедно открутившись от одного обвинения, с остальными я все равно ничего поделать не мог.