Сучка хлопали по плечам, поздравляли, о чём-то спрашивали, а он в ответ только глупо моргал да старался пробиться через кольцо чествовавших к своим артельным, попавшим в такое же окружение. Вроде и не много смысленного народу набиралось в трапезной, но пройти никак не получалось. Плотницкий старшина судорожно шарил глазами по сторонам, выхватывая то одно, то другое: вот у Анны на лице борется суровость с улыбкой, вот Филимон улыбается и говорит ему, Сучку, непонятно что – отчего-то слух у мастера отказал, вот Нил при всём честном народе обнимает невесть откуда взявшуюся Плаву, а девки, глядя на это, кто разрумянился, кто зашмыгал носами, вот лыбится во весь рот Швырок, вот Макар беззлобно грозит кулаком сломавшим строй отрокам…

Конец обалдению раба божьего Кондратия положили Бурей и Андрей Немой. Сначала обозный старшина обнял дружка лепшего так, что чуть не переломал наново едва поджившие рёбра, а Андрей, едва Сучок освободился от медвежьих объятий друга, одобрительно кивнул мастеру и, вдруг улыбнувшись, так хлопнул плотницкого старшину по плечу, что тот, как камень из камнемёта, пробил толпу и оказался посреди своих артельных.

«Твою мать! Андрюха Немой улыбается! Во всю пасть! Да когда ж это видано?!»

На самом деле улыбнулся Андрей едва-едва. Не та жизнь была у увечного воина, чтобы сушить зубы по поводу и без. Одинокий, искалеченный, безгласный, он потерял эту возможность в ранней юности ещё до ранения, а уж после того, как половецкое копьё разорвало ему горло на Палицком поле, так и вовсе… И в Ратном, и в Михайловом Городке все давно привыкли к неподвижной бесчувственной маске, в которую превратилось лицо Немого. До сего момента бесчувственной. Сучок не ошибся – губы Андрея и правда дрогнули в подобии улыбки. Слабом, едва заметном подобии. Будто спасение общими силами Ратного что-то изменило в нём. А может, это изменение произошло раньше, а сейчас только проявилось – Сучок не знал. А вот заметить такое диво – заметил.

«Чудо, ей-ей! Да всё тут чудо! Вольные мы теперь, вольные!»

Плотницкий старшина сгрёб в охапку всех артельных, кто мог поместиться в кольцо не шибко длинных его рук, и, плюнув на всякое вежество, заорал:

– Вольные мы теперь! Слышите, вольные!

Потом был пир – не пир, но некоторое праздничное застолье. В той же трапезной. Всё честь по чести: с богатым угощением, речами, поздравлениями и Анной на боярском месте. Вот только, едва схлынула радость, зашевелился в душе у плотницкого старшины в душе червячок. Даже два. Первый стал уже привычным – боль и вина, а вот второй завёлся в душе мастера как бы не впервые…