А теперь однорукий пойманный заговорщик.

Обычная карьера для тех веселых времен. Еще утром ты нарком, а к обеду под замком. В силе поутру, в могиле ввечеру.

Замок скрежетнул; в подвал вошел высокий матрос. Насколько успел разглядеть узник в светлом прямоугольнике двери — все тот же, набивший оскомину, китель без правильных знаков различия, все та же безлично-чистая морская форма.

Дверь закрылась. Вошедший поднял на Пианиста глаза — в полной темноте светились они нелюдским красным, и Пианист подумал: неужели попы не врали, и ад существует, и в самом деле являлся Лютеру черт, и «Фауст» Гете не фантазия, но хроника? Ведь ни фонаря, ни лампы не внес проклятый гость, светится лишь проклятая надпись на чертовой бескозырке… И нету чернильницы запустить в него, да и руки правой ведь нет.

Помнится, бог викингов отдал за великое знание глаз. Он, Орлов, отдал за великое знание руку, но к чему теперь это знание?

Да и не побежит Корабельщик от брошенной чернильницы. Даже взрыв, пробивший в сердце Москвы заметную с высотных цеппелинов рану, так и не прикончил проклятую тварь. Эта нелюдь посильнее «Фауста» Гете!

Не здороваясь, нелюдь рявкнула:

— Какого хера было лезть в Польшу? Чего вы этим добились? Кровавые потягушечки за избушку лесника?

Пианист выхрипнул, с трудом пересиливая боль в ребрах:

— Да! Но это наше, наше собственное, что мы сделали сами, без вашей неземной мудрости, впихнутой нам в голову, как фарш в колбасную оболочку!

Корабельщик выдохнул — выдох тоже был человеческий, с обидой и злостью, только Пианист больше ничему совершенно не верил. Проще всего решить, что от побоев лишился он сознания, и теперь снится ему последний разговор, достойный книги либо театра. Разговор, участникам его вовсе ненужный, а вставленный только для произнесения каждой стороной своего credo на зрителя.

И в том сне Корабельщик спросил:

— Почему же вы не считаете вашим успехом десятилетнюю работу наркомата? Новые города, сотни тысяч выученных людей, миллионы машин, успешно работающих на благо людское — почему вы не числите это на свой счет, вы же в наркомате были моей правой рукой!

С легкостью нереальности, когда понимаешь, что все мираж, и потому никакие слова ничего не весят, и можно сказать раз в жизни истинную правду, не высчитывая последствий, Пианист сплюнул на каменный пол:

— Рукой дрочат! А я хотел человеком быть! Человеком! Ты сам не человек, откуда тебе знать, что это такое! Да, я ошибался. Но это мое, мои ошибки, мои победы, пусть скромные, но мои.

Тогда Корабельщик пожал плечами, насколько Пианист разобрал в полумраке, разбавленном свечением проклятой золотой надписи «Туманный флот». Немертвый моряк отшагнул чуть назад, качнув застоявшийся сырой воздух каземата, и спросил сам у себя: