Такое высокомерие автора нельзя списать на пробелы в образовании молодого философа (Хильдебрандт резонно заметил, что Фридеман прошел серьезную академическую выучку в Марбургской школе, где близко познакомился с неокантианскими интерпретациями Платона), на естественную для его возраста и поэтической натуры горячность или на пафосный нарциссизм свирепствующей гениальности. Объяснение следует искать в понимании тех целей, которые поставил перед собой Фридеман: его не интересует филологическое, историческое или какое-нибудь иное исследование Платона. Наука, с ее вечным стремлением объяснить необъяснимое, измерить неизмеримое, сделать привычным и обыденным таинственное и непознанное, в какой-то момент перестала занимать Фридемана. Он открыл для себя другого Платона, человека, преступившего черту, ограничивающую земной круг и, преодолев в себе человеческое, вошел в круг богов. Философия, «наука божественная в двояком смысле», с самого момента своего появления устремила человека к богам и божественному бытию: оттого Анаксагор, говоря о своем отечестве, указывал на небо, а Эмпедокл обращался к акрагантцам: «Привет вам! А я — уже не человек, но бессмертный бог для вас». Но только Платон первым построил духовное царство, в котором идея выступила уже не просто как форма мышления, гипотеза, а как сила и начало действительного творения, а человек не уподобился богам, но сам стал поистине богом. Этому делу новой религии, посвящению в культ божественного Платона, служит книга Фридемана.

На то, чем должна стать его книга, Фридеман намекает, говоря: «Самовоспламенение вблизи центрального пламени — это первый императив, а избавление от промежуточных звеньев — требование, вытекающее из него, потому что эти звенья способствуют пестроте и утонченности, от них веет холодом разложения, они подобны афинскому яду».[8] «Самовоспламенение» (selbstentflammung), а не просто элементарное понимание и прилежное запоминание сказанного учителем — вот что должно случиться с тем, кто стал на путь, ведущий к божественной истине. Так когда-то произошло с Платоном, когда, по свидетельству Диогена Лаэртского, услышав речи Сократа, он обратился к Гефесту со словами: «Бог огня, поспеши: ты надобен нынче Платону!» То же произошло и с самим Фридеманом, о котором Хильдебрандт сказал, что «его пыл был возожжен от иного пламени: во внезапном озарении ему открылась судьба, — а именно в этом состоит смысл любого духовного свершения, — и в образе своего великого современника он познал необходимость величия и власти».[9]