Я помню один из вечеров тех лет, когда мой тридцатитрехлетний любовник зарабатывал почти сто миллионов долларов в месяц и был любим самой элегантной красавицей Колумбии. Исполненный гордости, он покидал ее дом в окружении лучших друзей, чтобы отправиться в дом самого могущественного президента Колумбии, лелея в сердце мечту рано или поздно самому стать во главе правительства. В ту роковую ночь, полную гибельных предчувствий, словно «Ноктюрн» Сильвы, когда была обнародована видеокассета будущего министра Лары, Пабло в первый раз с ужасом осознал, что можно в одночасье потерять все, чем одарила его судьба. Все мы, бывшие там и все еще беззаботно счастливые, сделали вид, что не заметили «Песни отчаяния», которой заканчиваются «Двадцать поэм о любви» Пабло Неруды, это фаталистическое произведение, исполненное нежности, вдохновившей создателя фильма Il Postino[267]. Сейчас, когда сбылись все предчувствия, материализовались все страхи, я погружаюсь в океанические глубины душераздирающей боли. Я думаю о бесславном конце этого человека, приговоренного и проклятого словно Иуда. О трагедии наших судеб, о невозможности что-либо изменить и о моей неспособности изменить самого Пабло.

Сейчас он одиноко упокоился в земле и его баюкает вечность. Я вспоминаю те моменты, когда он думал, что я сплю, и он нежно целовал меня, чтобы не разбудить. И продолжал целовать, чтобы убедиться, что я все-таки проснулась. Он говорил, что мое сердце способно вместить все мироздание, а я отвечала, что мне нужен только он один. Меня интересовало только его сердце, огромное золотое сердце человека, который ушел (и я не могла этому помешать), чтобы превратиться в монстра с куском свинца в груди. Это сердце льва, бившееся в груди человека, который не смог ничего изменить, но который научил меня чувствовать и оплакивать то, что изменить невозможно. И все это для того, чтобы в один ясный и не очень далекий день, его гнев и его страсть слились с моей болью в моих книгах и моей истории.

Эта старая книжечка, которую я много раз собиралась сжечь, хранит два его автографа и одно печальное четверостишие. Ее обложка истрепалась от слез, которые я проливала десять лет и десять месяцев, что прошли с той ночи запахов, шепотов и музыки крыльев. Теперь она лишь немой свидетель разбитых надежд двух любовников, разлученных судьбой. Возможно, когда-нибудь этот томик окажется за толстым музейным стеклом, где обычно оканчивают свои дни свидетельства прошедших историй любви и роковых страстей. Это все, что осталось мне от Пабло: через пять лет после его смерти двое воришек в Буэнос-Айресе профессионально «уведут» его золотые часы с бриллиантами, с которыми я не расставалась почти пятнадцать лет. Я не сожалела о них ни секунды, потому что никогда не жалею об утерянных драгоценностях. Я горюю по «заплутавшим птицам, вернувшимся издалека, чтобы затеряться в небесах, там, где мне уже не бывать»[268].