— Так в чем ваши разногласия с советской властью? — с ходу спросил я и по глазам понял, что зашел слишком резко. По тюрьмам и СПБ я уже отвык от «истинных ленинцев», каковым мой «коллега» и оказался.

— У меня с советской властью никаких разногласий нет и быть не может, — отчеканил он.

После чего завел какой-то длинный рассказ о нарушениях и ущемлениях, которые претерпел по воле «ревизионистов», которые извратили учение Ленина и сидели в высоких кабинетах. Больше мы не общались.

Александр Васильевич сразу назначил мне трифтазин. Медсестра неожиданно вызвала меня на лекарства, и от удивления я даже проглотил таблетку. В моей жизни она оказалась последней. Убедившись, что никто здесь со шпателем в рот не лезет, я больше ни одной из них не выпил.

Как и других «принудчиков», меня отправили на «трудотерапию» — снова шить. Норма была смехотворной — два пододеяльника в день, но после СПБ даже этим заниматься было противно. Быстро сшив один, я исчезал из цеха и просиживал по полдня в кресле на этаже, где читал.

В конце концов, ломать комедию надоело, я стал ежедневно отговариваться от похода на швейку классическим «голова болит», потом напрямую отказался — медсестра швейки возмущалась, но меня оставили в покое.

Ни родители, ни кто-то из друзей ни слова не говорили про Любаню, я тоже не спрашивал. Потом осторожно все же выяснил: Любаня сама лежала в больнице. За несколько дней до моего перевода в Самару она, не будучи в силах сделать выбор между двумя мужчинами, как часто бывает, предоставила выбор судьбе и выпрыгнула из окна. Ничего фатального — она жила на втором этаже, всего лишь перелом лодыжки.

Я не знал, что ей написать. В итоге все же через кого-то отправил записку (она сохранилась): Я воспринимаю все, как случившееся с самим собой — болезненно, очень больно… Лучше бы мне быть в Змеевещенске, пребывая в неведении, чем получить известие об этом несчастьи. Как пощечиной по лицу. Пожалуйста, долечивайся поскорее — хочу видеть тебя здоровой и веселой. И не вздумай не долечиться, я помню, бегать из стационаров — твоя слабость. Целую тебя — как когда-то на другой планете. Ответа я не получил.

Любаня появилась только весной. К тому времени Вулис разрешил мне «выход с сопровождающим». В переводе на русский язык это означало, что если кто-то приходил меня навестить, то я мог отправиться из отделения гулять по территории психбольницы.

Любаня была все той же. Изящной, стройной, ярко накрашенной. Она еще хромала, но все равно переступала на шпильках.

Мы побродили с ней часа полтора, разговаривая ни о чем. Через неделю она пришла снова, тут я уже усадил ее на лавочку среди кустов, на которых как раз завязывались липкие почки, и объяснил, что все понимаю, и претензий у меня нет. Я был благодарен ей за то, что она поддерживала меня все это время, — честно сказал, что без нее бы я не выжил — и предложил восстановить отношения.