Верили ли дети в рассказ о чудесном спасении? Ведь они видели, что творится вокруг. Должно быть, они сохраняли спокойствие. Он наверняка много разговаривал с ними о различных вариантах будущего. А ночами думал, какие слова использовать. В мае 1942 года под утро, когда в попытке успокоить нервы он описывал волшебный поход с отцом на рождественский спектакль, из его подсознания, занятого не прошлым, а настоящим, вырвалась такая фраза:

Не делайте детям сюрпризов, если они того не хотят. Им нужно знать, заранее понимать, будут ли стрелять, точно ли будут, когда и как. Ведь надо подготовиться к долгому, далекому, опасному путешествию{494}.

Он первым вошел в вагон для перевозки скота. Вошел, а может, его втолкнул охранник-украинец; может, тот ударил его прикладом винтовки, потому что Корчак шел слишком медленно. За ним дети: Альберт, Ежи, Геня с больными легкими, Фелюня, которая сильно кашляла. Сабинка, болевшая ревматизмом. Четверо Монюсей. Марылька. Зигмусь, Сэми, Абраша, Ханка, Аронек, которые подписались под просьбой к ксендзу Марцелию Годлевскому из прихода Всех Святых, чтобы тот разрешил им ходить в костельный сад. Якуб, который написал поэму о Моисее. Марцелий, Шлама, Шимонек, Натек, Метек, Леон, Шмулек, Абусь, которые вели дневники. Рита, которая решила больше не воровать. Менделек Надановский, которому снились кошмары.

За ними и перед ними шли воспитатели.

Пани Блимка – то есть Бальбина Гжиб, жена Фелека Гжиба.

Пани Саба – Сабина Лейзерович, руководительница швейной мастерской.

Панна Натя – Наталья Поз, воспитанница Дома сирот, впоследствии секретарша, которая много лет заведовала канцелярией Дома.

Пани Рузя – Ружа Липец-Якубовская, бывшая воспитанница Дома сирот, ставшая воспитательницей.

Дора Сольницкая – сборщица членских взносов общества «Помощь сиротам».

Ружа Азрилевич-Штокман – вдова Юзефа Штокмана.

Маленькая Ромця – ее дочь.

Генек – Генрик Азрилевич, брат Ружи, работник канцелярии.

Старый Генрик Астерблюм – многолетний бухгалтер Дома.

В конце – Стефания Вильчинская. Наверняка она проследила, чтобы все взяли с собой бутерброды и воду.

В вагоне, для дезинфекции посыпанном хлоркой и известью, умещалось шестьдесят человек, официально туда должны были загружать по сто человек, а неофициально внутрь заталкивали по двести сорок—двести пятьдесят. О том, чтобы сесть, не могло быть и речи. Все стояли в толпе, прижатые друг к другу, неподвижно, полоса свободного пространства под потолком не давала достаточно воздуха, люди начали задыхаться, еще когда поезд стоял на перроне. Случалось, хотя и редко, что кто-то из вагона нечеловеческим усилием пробирался к зарешеченному окошку, выбивал его и выскакивал на ходу. Если он умудрялся не попасть под поезд и не погибнуть от пуль охранников, ехавших на крыше, то потом рассказывал о том, как мучительно умирать, стоя в вагоне, в духоте, среди углекислого газа, выдыхаемого людьми; о криках «Воды!», о том, как люди боролись с собственным организмом, чтобы не потерять сознание, не свалиться на кучу трупов, лежащую на полу.