— Чего? — спросил сонный глаз в волчке.

— Гражданин дежурный, дайте закурить.

— Молока пососи, засранец, — грозно проворчал глаз и пропал за жестяной заслонкой.

Мальчишка припал обоими кулаками к двери и, на цыпочках подтягиваясь к слепому окошку, громко закричал:

— Гражданин дежурный, у меня к вам вопрос!

Теперь ключ два раза проскрежетал в замке, и окованная дверь приоткрылась. На пороге стоял молодой надзиратель в сдвинутой набекрень фуражке с голубым донышком и красным околышем.

— Говори.

— Здесь не могу, пустите в коридор.

Дверь со скрипом раскрылась шире, мальчишка под рукой, опиравшейся на торчащий в замке ключ, проскользнул в коридор и вскоре вернулся в камеру с папиросой в зубах. Жадно затягиваясь, он тревожно поглядывал в нашу сторону и ёжился, как щенок, отодвигающийся от удара.

Минут через пятнадцать дверь камеры опять широко раскрылась, дежурный энергично перешагнул порог и заорал:

— Встать! Корпусной идет! Обыск!

Корпусной начал обыск с беспризорников, а дежурный тем временем не отрывал взгляда от двух шеренг заключенных, выстроившихся по стойке «смирно» спиной к нарам, лицом друг к другу. Умелые руки быстро перетряхивали сенники беспризорных, порылись в моем логове и погрузились в мешок старого еврея. Сразу после этого я услышал шелест бумаги, слегка приглушенный шорохом ваты.

— Это что? Доллары?

— Нет, фотография моего сына, капитана Красной армии Натана Абрамовича Зигфельда.

— За что сидишь?

— За вредительство в кустарной артели.

— Вредитель советской кустарной промышленности не имеет права хранить в камере фотографию офицера Красной армии.

— Это же мой сын…

— Молчать. В тюрьме никаких сыновей.

Когда я уходил из камеры на этап, старый сапожник раскачивался на нарах, как одурелый попугай на жердочке, пережевывая вместе с хлебными корками несколько однообразно повторявшихся слов.