Банальность случаев, вызывавших гнев Гитлера, указывала на то, что его порог раздражительности стал очень низким. В то же время подобные пустяки позволяли ему расслабиться, ведь они возвращали его в мир, где он еще мог отдавать эффективные приказы. Хотя бы на мгновение он забывал о мучительном ощущении бессилия, преследовавшем его с тех пор, как контроль над ситуацией перешел к его врагам.

Хотя он все еще изображал хозяина положения, в чем самоотверженно помогал ему ближний круг, горькая правда временами прорывала туман иллюзий, грозя постыдным поражением. В такие моменты Гитлер снова начинал жаловаться, что политиком стал против своей воли, а по призванию он архитектор, но его не признали, и осуществить проекты, достойные его таланта, он сумел, лишь став главой государства. «У меня осталось одно-единственное желание, — приговаривал он, охваченный жалостью к себе (что случалось все чаще и чаще), — при первой же возможности я повешу на гвоздь свой полевой мундир[189]. Победоносно завершив войну, я достигну главной цели моей жизни и смогу удалиться в старый дом в Линце на берегу Дуная. Тогда обо всех проблемах придется тревожиться моему преемнику». Правда, он говорил нечто подобное и до начала войны, в мирном Оберзальцберге, однако подозреваю, что тогда он просто кокетничал. Теперь же он произносил эти слова без всякой сентиментальности, но с искренней горечью.

Неувядающий интерес к реконструкции Линца, которую он намеревался осуществить после сложения с себя обязанностей руководителя государства, также постепенно принимал форму ухода от реальности. К концу войны в Ставку все чаще вызывали Германа Гисслера, главного архитектора Линца, но Гитлер практически не интересовался планами Гамбурга, Берлина, Нюрнберга и Мюнхена, прежде так много для него значившими. Иногда он мрачно замечал, что считает смерть единственным избавлением от выпавших на его долю мучений, и в соответствии с этими настроениями, изучая планы Линца, неоднократно возвращался к эскизам собственной гробницы, которую предполагалось разместить в одной из башен партийного комплекса зданий. Гитлер подчеркивал, что даже после победоносной войны не желает быть похороненным рядом со своими фельдмаршалами в берлинском Дворце солдатской славы.

Во время подобных ночных разговоров в украинской или восточно-прусской Ставке Гитлер часто производил на меня впечатление человека немного не в себе. В предрассветные часы, утомленные дневными совещаниями и нудными монологами фюрера, мы изо всех сил боролись со сном, и только вежливость и чувство долга заставляли нас посещать эти чаепития.