П*** здесь не совмещён Салтыковым с его недовоплощённым Брюховом, но идея брюха, утробы, прорвы, всепожирающей бездны проводится им с целеустремлённостью. «Ни общего смысла жизни, ни смысла общечеловеческих поступков, ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Всё сосредоточилось, замкнулось, заклепалось в одном слове: жрать! – напишет Салтыков в своей до сих пор недооценённой и по-прежнему, увы, актуальной «философской буффонаде» «Господа ташкентцы». – Жрать!! Жрать что бы то ни было, ценою чего бы то ни было!»

Но философская буффонада – это не философский трактат, и проходит она по разряду изящной словесности, создаваемой и воспринимаемой по своим особым законам, и Салтыков эти законы долгое время искал, а, найдя, развивал.

«Жизнь в П*** какая-то непрерывная, полухмельная масленица, в которой всё перемешалось, в которой никто не может отдать себе отчёта, почему он опочил тут, а не в другом месте. Приезжего ловят, холят, вводят во все тайны…»

Хорошо, что есть у Салтыкова этот набросок. И того лучше, что нашли его довольно поздно. Он не дошёл до печати, ибо в нём не доведено до художественного совершенства богатство его центральной идеи, важнейшей для Салтыкова, вечной идеи, выразившейся у другого гения, Брейгеля Старшего в полотне «Битва Масленицы (Карнавала) и Поста» (нидерландское Het gevecht tussen Carnaval en Vastentijd), битва Плоти и Духа, заострённый вариант борьбы дьявола с Богом в человеческих сердцах, о чём писал Достоевский.

Но всё же в «Приятном семействе» главный смысл уже был найден и осознан. И если по служебной линии Салтыков в Пензе сколько-нибудь значительных успехов не достиг, то в творческом отношении Пенза окончательно выверила его взгляд: он стал видеть всё происходящее с двух точек зрения. А увидев и отработав, терял к нему интерес.

Кроме того, была ещё одна тонкость. В первой биографии Салтыкова-Щедрина в советской серии «Жизнь замечательных людей» (1934) её автор, талантливый литературовед с непоправимо испорченной доносительством репутацией Я. Е. Эльсберг, размышляя над извивами административной карьеры Салтыкова, справедливо заметил: «Быть царским чиновником и вместе с тем осмеивать таких же царских чиновников, и тем более те правящие классы, которым эти чиновники служили, было невозможно. Такое положение долго продолжаться не могло».

Однако пока продолжалось.

Два медведя в тульской берлоге

Два медведя в тульской берлоге

В начале ноября 1866 года Лев Николаевич Толстой, тридцати восьми лет от роду, в полном расцвете жизненных и творческих, можно сказать, жизнетворческих сил, собирается из Ясной Поляны в Москву, о чём сообщает в письме «милому другу» Афанасию Афанасьевичу Фету, живущему в своей мценской Ивановке. Толстой едет в древнюю столицу по делам публикации новых частей «Войны и мира» и надеется если не в Ясной Поляне, то хоть там с Фетом повидаться («вы человек… <…> который в личном общении даёт один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек. <…> На что это похоже, что мы так подолгу не видимся!»). Далее идёт литературное: «Что вы делаете? Не по земству, не по хозяйству – это все дела несвободные человека. Это вы и мы делаем так же стихийно и несвободно, как муравьи копают кочку, и в этом роде дел нет ни хорошего, ни дурного; а что вы делаете мыслью, самой пружиной своей Фетовой, которая только одна и была, и есть, и будет на свете? Жива ли эта пружина? Просится ли наружу? Как выражается? И не разучилась ли выражаться? Это главное».