Главное – не беспокоить других постояльцев. И чтобы имущество было в порядке.

Впрочем, у гостиничной истории есть и другой аспект, несравненно более радостный. Это, конечно, секс. Лишь те, кто плутал поздней ночью по длинным коридорам в поисках заветного номера, кто вздрагивал и замирал при звуке приближающихся шагов, кто подчеркнуто равнодушным голосом заказывал по телефону завтрак на двоих + бутылку Moët Rose, только тот, считай, и знает, что такое настоящая жизнь в отеле. На самом деле она вся состоит из задернутых штор, развороченных кроватей, смятых простыней, подносов на полу с недоеденной едой и пустых бокалов с отпечатками губной помады.

Секс в гостинице – это так кинематографично. Помню, как специально поехал в Довиль только чтобы взглянуть на гостиницу, где занимались любовью Анук Эме и Жан-Луи Трентиньян в фильме “Мужчина и женщина”, так поразившем мое воображение в детстве. Теперь она называется Barriere Royal Deauville. Всё очень солидно и буржуазно. И даже есть мемориальная доска. Но не на номере, а на пляже, где они гуляли под музыку Фрэнсиса Лея.

Это уже совсем другая музыка и другая история, озвученная голосом покойного ленинградского барда и поэта Юрия Кукина. Но как всё похоже! Гостиница упраздняет ненужные формальности, возвращает нас к самим себе. В сущности, схема всюду одна и та же: есть постояльцы и есть обслуживающий персонал. Есть check in, в смысле заезд, и есть check out – до 12:00, а дальше с вещами на выход. Всё остальное – детали.

Вот мы и попытались разобраться с ними в новом литературном сборнике “33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь!”, который журнал “Сноб” подготовил вместе с “Редакцией Елены Шубиной”.

Среди наших авторов, как всегда, есть признанные мэтры, но и много дебютантов, для которых эта публикация в книге – первая в жизни. И это невероятно приятно, потому что означает, что новое поколение литераторов, мыслящее себя исключительно в формате соцсетей и персональных блогов, потянулось к бумаге.

Я остаюсь при убеждении, что настоящим писателем можно стать, только когда тебя начинают издавать, когда ты увидел свой текст напечатанным. Именно бумага возвращает литературу к своему первородству. И дело тут не в страхе перед передовыми технологиями, стремительно вытесняющими гутенберговское изобретение из привычного обихода, а в той неистребимой жажде обладания, которая живет в каждом писателе – запечатлеть, удержать, сохранить. Именно она заставляет не спать ночами, терзаться, мучиться, биться над словом, переписывать его снова и снова, чтобы в какой-то момент увидеть – вот оно, есть. Мое!