Есфирь же, оставшись одна, произносит молитву, которой тоже нет в древнееврейском тексте:

Такие лирические монологи перемежаются в «Есфири», как и было задумано, песнопениями хора девушек-израильтянок, подруг Есфири. Музыку для них написал органист Сен-Сира Жан-Батист Моро (Люлли уже не было в живых). Но не только непривычное соединение слова и музыки удаляет «Есфирь» от канонов трагического жанра. Расин здесь почти отказывается от того, что составляло его славу как трагика, – от психологической разработки характеров. Боговдохновенный Мардохей, грозный Артаксеркс, добродетельная Есфирь, злодей Аман – все они определены четко и однозначно с первого же появления на сцене или даже упоминания о них, и их чувства, поступки и речи не выступают за пределы очерченного для них этим изначальным определением круга. Потому и действие не имеет неожиданных поворотов, и развязка не вызывает сомнений. И дело тут не в том, что сюжет заранее известен зрителям (в конце концов, мифологические и исторические сюжеты были им не менее знакомы), а в трактовке этого сюжета, в заданности фабулы и одномерности персонажей.

Все это соответствует расиновской задаче: невинные девушки могут трогательно петь жалобные или благодарственные гимны – молитвы, декламировать благочестивые стихи, обозначать неподвижные и условные, как на витражах, фигуры; но они не могут достоверно изображать живых персонажей, передавать борьбу страстей. Более того, именно этого и следовало избегать; иначе можно было бы взять любую «светскую» пьесу для их развлечения. Это, кстати, и делалось до «Есфири»; пансионерки разыгрывали даже «Андромаху», что произвело на их души крайне нежелательное впечатление и навело госпожу де Ментенон на мысль создать для них совершенно особый вид драмы. «Есфирь», пожалуй, ближе к духовной оратории, чем к расиновским трагедиям. Даже по формальной технике она отличается от прежних творений Расина: в ней три акта, а не пять; стих в песнях хора сбивается с трагического двенадцатисложника.

Если что и остается в этой пьесе от прежней драматургической манеры Расина, то только те проявления жестокой иронии, которые содержатся и в библейском первоисточнике: Аман изобретает неслыханные почести, полагая, что для себя, а оказывается – для Мардохея; кара же, уготованная им Мардохею, постигает его самого. Впрочем, от самой жестокой иронии ветхозаветной книги христианский поэт Расин отказался. В Библии евреи получают дозволение «собраться и стать на защиту жизни своей, истребить, убить и погубить всех сильных в народе и в области, которые во вражде с ними, детей и жен, и имение их разграбить». Что они и исполнили, только «на грабеж не простерли руки своей». У Расина же Артаксеркс лишь отменяет свой кровавый указ, погибает один Аман, растерзанный «толпой», и воцаряются мир и радость. Так Расин отвергает неумолимый закон «око за око»; его христианское чувство справедливости не требует гибели врагов, удовлетворяясь торжеством правых и невинных. Правда, так дело обстоит лишь до тех пор, пока речь идет об идеальных представлениях и назидательном рассказе о далеких, легендарных временах.