И что-то еще в этом роде, но дело в том, что в том доме, где мы жили в Одессе уже, действительно была ЧК. Действие рассказа Бабеля «Фроим Грач» происходит именно в этом доме. На площади Потемкинцев, ныне вновь Екатерининской. И я своими глазами видел предсмертные надписи на стенах, когда мне было десять-одиннадцать лет, когда я мальчишкой лазил по подвалам с китайским фонариком. Это правда, но когда об этом пишут, это создает впечатление искусственности или надуманности. Я всегда говорил, что не бывает надуманных чувств: ты никогда не выдумаешь таких вещей, которые показывает тебе реальность…

Вот такова была общая атмосфера: папа работал, мама работала, воспитывала меня в Одессе одна бабушка, в Черновцах – другая. Почему-то меня очень хотели выучить музыке, которую я очень любил, но несколько лет в музыкальной школе привели к тому, что я бросил слушать музыку, не только играть, и до сих пор слова «Сонатины» Клементи, «Бирюльки» Майкапара, «Этюды» Черни меня приводят в ужас. Но через лет пять после бегства из музшколы я «отошел», и сегодня у меня очень хорошая классическая и джазовая фонотека, и музыка для меня – один из главных наркотиков. Классика, между прочим, до XIX века, как правило, и XX век. Очевидно, я так и не простил романтикам того, что их преподавали в музыкальной школе.

В Старобельске я жил лет до трех, потом меня перевезли в Одессу, это было тогда, когда дедушка умирал. Там тоже была история: папа приехал к своему умирающему отцу, за что его собирались судить – он покинул место работы. В то время оставить работу – это было подсудное дело, а его не отпускали, несмотря на болезнь дедушки. Но как бы то ни было, папа уехал. Его не осудили, по-моему, даже суда как такового не было, а было какое-то дополнительное отяжеляющее переживание, которое папа не забыл и не простил никогда. Это было уже послесталинское время, и репрессивная машина на какое-то время забуксовала. Быт одесский, такой же практически, как старобельский. С той разницей, что квартира была просторной: две большие комнаты в коммуне, потом одну разделили. А что касается одежды, мебели, еды… Картошка с селедкой по воскресеньям считалась лакомством. И в дальнейшем это было так до рождения моей сестры, где-то до 1960 года, когда у папы начала появляться частная практика, незаконная, конечно, но это была реальность того времени.

И семья начала жить чуть лучше, и как-то так понемногу все налаживалось, можно уже было начинать восстанавливать библиотеку, потому что библиотека почти вся погибла в войну. И тогда уже я тоже сознательно подключался к этому делу, искал какие-то книги, покупал их, и это продолжалось очень долго. Мои родители беспартийные. Дедушки и бабушки беспартийные. Дедушка со стороны отца состоял в партии «Бунд» одно время, потом из нее вышел и, к сожалению, написал об этом в анкете. Хотя бундовцы были очень левые, практически те же коммунисты с еврейским акцентом, и было непонятно, почему большевики так на них обиделись. Советскую власть в моей семье не любили, но до поры не говорили мне ничего и позволили быть сознательным октябренком. Прозрел я относительно рано. В десять лет дедушка Ленин был еще положительным героем, а уже в одиннадцать он казался мне чудовищем. Не в последнюю очередь потому, что в доме слушали ВВС (было такое выражение «взбибисился»), кроме того, проходил тогда XXII съезд, и это обсуждалось, и что самое главное, приходил в гости папин приятель, дядя Боря Горенштейн, который, во-первых, был злостным антисоветчиком, а во-вторых, немного глуховат. Он говорил громко, и с ним надо было говорить громко, поэтому скрывать от меня что-либо было уже невозможно, и я с большим энтузиазмом во все это включился. Ну, грешные же люди дети, очень любопытные: иногда заглядываешь в ящики столов родителей и находишь разные вещи. Я нашел там на тонкой папиросной бумаге перепечатанные различные книжки, статьи – и тоже очень плотно включился в их чтение, мало что тогда понимая. С нами тогда жила двоюродная сестра папы, тетя Рая Фишман, которая работала на киностудии, имела знакомства в диссидентствующих кругах. Она-то и была основным источником антисоветской литературы, и я ей очень обязан. Самиздат тогда назывался «ватой».