Рассказывают, что, когда ему поручено было написать над воротами св. Фомы на Меркато Веккио этого самого святого, прикасающегося к ране Христа, он вложил в эту работу все присущее ему усердие, говоря, что хочет показать в ней все, что может и что знает, и велел выстроить забор из досок, чтобы никто не мог видеть его работу, пока он ее не кончит. Когда же как-то Донато встретил его идущего в полном одиночестве и спросил: «Что это за работа, что ты ее так закрываешь?» – Паоло ответил: «Сам увидишь, вот и все». Донато не захотел понуждать его, думая, что, когда настанет время, он опять увидит некое чудо. Как-то утром Донато пошел на Меркато Веккио купить фруктов и, увидев там Паоло, раскрывавшего свою работу, вежливо с ним поздоровался, на что тот спросил его, что он думает об этой живописи, так как ему любопытно было бы выслушать его мнение. Донато, внимательно разглядев работу, сказал: «Эх, Паоло, теперь как раз время было бы ее закрыть, а ты ее раскрываешь». Тогда Паоло глубоко опечалился, так как понял, что получит за этот последний свой труд гораздо больше хулы, нежели похвалы, на которую он рассчитывал, и, чувствуя себя посрамленным, больше уж не решался выходить на люди и заперся у себя дома, занимаясь перспективой, что и продержало его в бедности и в затемнении рассудка до самой смерти. И так дожив до глубокой старости и испытав напоследок мало радости, он скончался на восемьдесят третьем году жизни, в 1432 году, и был погребен в Санта Мариа Новелла.

Он оставил после себя дочь, которая умела рисовать, и жену, которая часто рассказывала, что Паоло по целым ночам просиживал в своей мастерской в поисках законов перспективы и что, когда она звала его спать, он отвечал ей: «О какая приятная вещь эта перспектива!» И поистине, если она была приятна ему самому, то благодаря трудам его она не была ни менее ценной и ни менее полезной для тех, кто подвизался в ней после него.

Жизнеописание Мазаччо, живописца

Жизнеописание Мазаччо, живописца

Мазаччо, настоящее имя Томмазо ди сер Джованни ди Гвиди (1400 или 1401 – 1428). Возможный автопортрет

Таков уж обычай природы, что когда она создает человека превосходного в какой-либо деятельности, то сплошь да рядом создает его не в единственном числе, но в то же самое время и где-нибудь поблизости от него создает и другого, с ним соревнующегося, чтобы они могли принести пользу друг другу доблестью и соперничеством. И помимо исключительной пользы для самих соревнующихся это безмерно воспламеняет и души потомков их, вселяя в них стремление со всяческим старанием и всяческим трудолюбием достичь тех почестей и той славной известности, коими, как они повседневно слышат, громко прославляются их предки. А что это действительно так и бывает, доказала Флоренция, породившая в течение одного поколения Филиппо, Донато, Паоло Учелло и Мазаччо, из которых каждый был в своем роде превосходнейшим и благодаря которым не только сошла на нет грубая и неуклюжая манера, коей придерживались до того времени, но и прекрасные их творения возбудили и воспламенили души их потомков настолько, что занятие их делом достигло того величия и того совершенства, которые мы видим во времена наши. За это мы поистине весьма обязаны тем первым, кои своими трудами указали нам правильный путь, ведущий к высшей ступени. Что же касается доброй манеры живописи, то ею главным образом обязаны мы Мазаччо, ибо именно он, стремясь достигнуть славы, понял (поскольку живопись есть не что иное, как воспроизведение при помощи только рисунка и красок живых произведений природы такими, какими они ею порождены), что тот, кто в совершенстве этому будет следовать, и может именоваться превосходным. Так как, говорю я, Мазаччо это понял, то это и послужило причиной того, что он благодаря неустанным своим занятиям научился столькому, что может быть назван в числе первых, устранивших большую часть трудностей, несовершенства и препятствий в искусстве, и что именно он и положил начало прекрасным позам, движениям, порывам и живости, а также некоей рельефности поистине настоящей и естественной, чего до него никогда еще не делал ни один живописец. Обладая величайшей рассудительностью, он обратил внимание на то, что все те фигуры, у которых ступни ног не ступали на землю и не сокращались, а стояли на цыпочках, лишены всякого достоинства и манеры в самом существенном и что те, кто так их изображает, обнаруживают непонимание сокращений. И хотя этим делом занимался Паоло Учелло и кое-что сделал для облегчения этой трудности, тем не менее Мазаччо начал изображать сокращения на разные лады и с любой точки зрения гораздо лучше, чем кто-либо до тех пор это делал. Он писал свои работы с должной цельностью и мягкостью, согласуя телесный цвет лиц и обнаженных частей тела с цветом одежды, которую он любил изображать с немногими и простыми складками, как это бывает в живой действительности. И это принесло большую пользу художникам, за что он достоин похвалы как изобретатель, ибо поистине работы, созданные до него, можно назвать написанными, те же, что принадлежат ему, – живыми, правдивыми и естественными по сравнению с теми, которые выполнялись другими.