«Мне, с моим местом рожденья, с обстановкою детства, с моей любовью, задатками и влеченьями не следовало рождаться евреем», — жаловался Горькому Борис Леонидович Пастернак.

Снова, уже во второй раз на этих страницах вспомнил я это признание любимого мною поэта не для того, конечно, чтобы судить его, а чтобы разобраться в своих собственных чувствах и ощущениях. Вспомнил по прямой ассоциации с той злополучной фразой, которую я кинул тогда родителям:

— Какого черта вы родили меня евреем!

Вижу растерянное, сконфуженное лицо отца. И хочу сказать ему, чтобы он забыл об этом дурацком эпизоде. Что я был тогда мальчишкой. Что этим вырвавшимся у меня глупым словам он не должен придавать никакого значения. Что всерьез я, конечно, этого никогда бы не сказал. Что за всю свою последующую жизнь я никогда, ни разу…

При жизни отца у меня и в мыслях не было, что можно заговорить с ним на эту тему, объясниться… Может быть, попросить прощения…

Если бы такая мысль у меня вдруг даже и явилась, я бы, наверное, просто рассмеялся — такой нелепой она бы мне показалась.

А сейчас это странное желание у меня вдруг возникло.

Но поздно, поздно…

3

3

Сказав, что после этого случая я больше никогда, ни разу в жизни не посетовал на то, что мне выпало родиться евреем, я не соврал. И даже не соврал, давая понять, что пресловутый «пятый пункт» на протяжении всей моей жизни не так уж мне и мешал.

Из сказанного, однако, вовсе не следует, что не было в моей жизни (как и в жизни каждого моего соплеменника) минут, когда бы я всей кожей не чувствовал, что это значит — быть евреем «в такое время на земле».

Ну а уж 13 января 1953 года, прочитав опубликованное в «Правде» сообщение ТАСС о врачах-убийцах, я всей кожей ощутил горячее дыхание дракона, уже разинувшего свою огнедышащую пасть, чтобы проглотить меня целиком, со всеми моими потрохами.

Сейчас я уже плохо помню, как прочел это сообщение в утренней газете, поделился ли с кем-нибудь своими ощущениями. Не помню даже реакцию отца, с которым мы обычно обсуждали все события такого рода. Может быть, только молча переглянулись: все было понятно без слов.

Зато я хорошо помню рассказ об утре этого рокового дня, который услышал — лет десять спустя — от своего приятеля, известного театрального критика Кости Рудницкого.

Очень рано, чуть ли не на заре раздался в его квартире телефонный звонок. Сняв трубку и произнеся традиционное «я слушаю», Костя узнал голос своего приятеля, известного московского репортера Наума Мара, которого злые языки наградили прозвищем — «Трижды еврей Советского Союза». (Прозвали его так потому, что подлинная фамилия его была — «Мармерштейн», то есть она как бы включала в себя аж целых три еврейские фамилии.) Помимо этого прозвища Мар был знаменит бурным темпераментом и неумением держать язык за зубами.