Все с нетерпением ждали корректурного оттиска ответа Милюкова на статью «Нового времени», считая выходку официоза мрачным предзнаменованием. Так оно и вышло: около двух часов, когда я уже подумывал об отъезде домой, меня вызвал к телефону Татищев. Под впечатлением дневной беседы я готовился услышать какое-нибудь благожелательное пояснение о пределах цензуры, но смущенный тон сановника ничего хорошего не обещал. «Я вынужден сообщить вам печальную новость – „Речь“ закрыта».

«Что же это значит?» – спросил я, не успев еще вернуться к печальной действительности. «Я и сам не понимаю. Распоряжение исходит от великого князя. Сейчас к вам приедет чиновник, чтобы исполнить распоряжение, но я хотел предупредить, чтобы вы после нашего дневного разговора не сочли меня лицемером».

«Да вы шутите!» – воскликнул Милюков, когда, вернувшись в общую комнату, я повторил полученное сообщение. Несомненно, что и лицо, и голос мой не могли оставить места для предположения о шутке, и восклицание было инстинктивной попыткой самозащиты от оглушительного впечатления. Я так больше ни слова и не произнес и сразу решил, что война лишь увеличивает шансы и размер неминуемой катастрофы. Но кажется, что и никто из присутствующих ничего не сказал, молча, избегая смотреть друг другу в глаза, разошлись.

На другой день великий князь Николай Николаевич назначен был Верховным главнокомандующим, и закрытие газет вышло из его компетенции, но в субботу он был еще командующим Петербургским военным округом и не упустил случая воспользоваться предоставленными ему военным положением полномочиями, чтобы сделать единственный, но столь выразительный жест.

Запрещение «Речи» вызвало немалое смущение и в правительственных кругах. Не говоря о бурно возмущавшемся Родзянко, которому Милюков еще ночью об этом сообщил, и Кривошеин, игравший тогда первую скрипку в Совете министров, ахнул от неожиданности, и даже видавший виды Горемыкин, на которого набросился председатель Думы, пожимал плечами и обещал на предстоявшем провозглашении манифеста в Зимнем дворце «переговорить». Через день запрещение было отменено под условием, однако, что в газете будет напечатано объяснение, комментировавшее эту меру. Так Набокову и мне сообщил Гулевич, новый начальник штаба, и немало пришлось потратить слов, прежде чем удалось добиться в переговорах с Татищевым более или менее приемлемого для редакции текста.

Во время беседы Гулевич, круглолицый, краснощекий генерал, сообщил нам первую военную реляцию: крейсер «Аугсбург» бросил «несколько бомб в Либаву». Ничего неожиданного в этом не было, но меня совсем скрючило от этого известия, и я вышел шатаясь.