В судьбе Чернышевского, да и в судьбе России (если связывать судьбу державы с судьбой императора) Шувалов сыграл роль двусмысленную, скорее отрицательную, несмотря на все его попытки содействовать в начале 80-х, после убийства Александра II, освобождению Чернышевского – после того как именно он загнал его в Вилюйск, в «долину смерти». Но об этом надо подробнее. Поразительно, как он сплел веревку, связавшую судьбу Чернышевского с судьбой императора. Потом пришлось за это расплатиться. Он искал своей выгоды и обратил Чернышевского в страшного Вампуку. Но Вампукой-то был не он. Просто Шувалов и император провоцировали появление бомбометателей. Если правительство поступает помимо права, отрицая правовые нормы, значит, и нам можно. Это фиксировал Энгельс, который был против индивидуального террора, но полагал, что самодержавие не оставляет русским радикалам другого выхода, ибо иным путем они не могут донести до правительства свои пожелания. Замечу, что все это были не фанатики, а люди с высшим образованием.

Подчеркивая правовой характер своих деяний, народовольцы называли свои выстрелы и бомбометания не убийствами, а казнью. Тем самым деяния власти они оценили как проявление внеправового насилия. А казнь Чернышевского воспринимали как убийство, каковым оно и было.

Граф Петр Андреевич Шувалов

Шеф жандармов П.А. Шувалов, еще в декабре 1868 г. обсудил с генерал-губернатором Восточной Сибири М.С. Корсаковым «опасения» насчет возможного побега Чернышевского и в сентябре 1870 г. провел через Комитет министров решение изолировать Чернышевского, водворив его под стражей «в такой местности и при таких условиях, которые бы устранили всякие опасения насчет его побега и тем самым сделали бы невозможным новые со стороны молодежи увлечения к его освобождению». Такой местностью был выбран Вилюйск. Запуганный им император и без того не любивший Чернышевского, охотно согласился.

Это был, конечно, чистейшей воды произвол, акт противозаконный. Тот самый произвол, который Чернышевский считал проклятием России. Этот принцип был абсолютно анти-европейским, степным, наследием монгольского владычества. На этом произволе, полагал он, базируется как верховная власть, так и народное стремление к воле, не считающееся со свободой другого человека. Разумеется, в конечном счете все решала в России самая высшая власть, даже в мелочах проявляя свое господство, не давая развернуться самодеятельности подданных. Но лишенный прав и законов народ приучался на примерах верховной власти всего добиваться силой волевого решения, силой прихоти, произвола, даже в тех случаях, когда он выступал против этой верховной власти. Вот, быть может, одно из важнейших наблюдений мыслителя: «Основное наше понятие, упорнейшее наше предание – то, что мы во все вносим идею произвола. Юридические формы и личные усилия для нас кажутся бессильны и даже смешны, мы ждем всего, мы хотим все сделать силою прихоти, бесконтрольного решения; на сознательное содействие, на самопроизвольную готовность и способность других мы не надеемся, мы не хотим вести дела этими способами; первое условие успеха, даже в справедливых и добрых намерениях, для каждого из нас то, чтобы другие беспрекословно и слепо повиновались ему. Каждый из нас маленький Наполеон или, лучше сказать, Батый. Но если каждый из нас Батый, то что же происходит с обществом, которое все состоит из Батыев? Каждый из них измеряет силы другого, и, по зрелом соображении, в каждом кругу, в каждом деле оказывается архи-Батый, которому простые Батыи повинуются так же безусловно, как им в свою очередь повинуются баскаки, а баскакам – простые татары, из которых каждый тоже держит себя Батыем в покоренном ему кружке завоеванного племени, и, что всего прелестнее, само это племя привыкло считать, что так тому делу и следует быть и что иначе невозможно» (Чернышевский. VII, 616).