Дело с Индийской компанией было яснее. Она подлежала ликвидации и на этом решили заработать депутаты Шабо, Делоне и Жюльен. Сначала добились резкого падения стоимости ее акций, чтобы скупить их подешевке, а потом провести такой декрет о методах ликвидации, который позволил бы получить за обесцененные бумаги большие деньги. Подготовленный декрет Делоне подсунул на подпись Фабру. Он обнаружил жульничество, исправил текст карандашом и подписал. Но Делоне потом чернилами восстановил выгодный для жуликов текст. Такие крупные историки, как Жюль Мишле, Луи Блан, Жан Жорес, отрицают какую-либо причастность Фабра к подлогу. Он, по их мнению, просто проявил обычную беспечность.

Словом, в одном темном деле были запутаны и дантонисты и эбертисты. Сначала они сотрудничали, но потом стали враждовать. Отсюда и доносы. Комитет общественного спасения решил арестовать и тех и других. Сначала 17 ноября взяли Шабо, Бизира, Делоне и Жюльена, а вскоре арестовали и связанных с левыми Перейру, Дибюиссона и Дефье. Хотя в доносах фигурировал Фабр д'Эглантин, его оставили на свободе, ибо Робеспьер первый удар решил нанести левым. Не тронули пока Эбера и Шометта, хотя и на них указывали доносчики. Возглавлявший Комитет общей безопасности Вадье, прозванный «инквизитором», через своих тайных агентов собирал материал как против сторонников Эбера, так и против друзей Дантона.

Робеспьер понимал, что пока этого материала недостаточно, чтобы убедить даже членов Комитета общественного спасения, не говоря уже о Конвенте, в существовании «заговора иностранцев», с которыми надо связать Эбера, кордельеров, всех крайне левых монтаньяров. Он остро нуждался в поддержке Дантона и поэтому взял его под защиту от нападок слева. Но Дантон вовсе не собирался быть слепым орудием Неподкупного. Он не считал нужным и тратить силы, чтобы выручать из беды коррумпированных дантонистов, оказавшихся в тюрьме. Вернувшись в Париж, он сразу проникся главными интересами Революции. Некогда, в 1792 году в борьбе за свержение монархии он был искренним союзником санкюлотов. Но теперь он считал их требования нереальными. Подавляющая масса французского населения, особенно крестьяне, никогда не примирится с каким-либо не только посягательством, но даже длительным ограничением принципа частной собственности, вроде максимума. Стоявшие во главе санкюлотов их новые лидеры типа Эбера к тому же действовали явно авантюристически, уповая на всемогущество террора. Революция оставалась буржуазной, и уравнительные стремления парижской бедноты были утопией. В конце концов, что могли сделать 100 тысяч парижских санкюлотов против 25-миллионного населения всей Франции, прочно привязанного к идеалам буржуазной, а не какой-то более «социальной» революции в духе туманных идеалов Марата?