За легендой, безусловно, скрывается человек. И его история. Невозможно говорить об одном, не касаясь другого. Узнать Лагерфельда — значит вернуться к истокам головокружительного успеха, не знающего себе равных. Почувствовать дух тех мест, где он бывал, и набросать его портрет.

Покров из страниц

Покров из страниц

На улицах почти повсюду были развернуты транспаранты. В квартале готовились к демонстрации. В июне 2016 года площадь Бастилии залита солнцем, от лучей которого сверкает фасад Оперы. Внутри, неподалеку от сцены, городской шум, заглушаемый тяжелыми черными гардинами, почти не слышен. Довольно прохладно. Вдруг в полумраке из глубины кулис выплывает какой-то силуэт. Чтобы не оступиться, мужчина, не подозревающий о том, что за ним наблюдают, на секунду снимает темные очки. В его взгляде читается грусть особого свойства. Он направляется туда, где сцена освещена бликами света, падающего со сводов.

Его замечают журналисты, ожидающие более часа. Они расчехляют камеры, размахивают шестами микрофонов, включают прожектора. Мужчина приосанивается, снова надевает очки, затем, под градом вспышек фотоаппаратов, идет вперед.

Карл Лагерфельд, патриарх моды, дизайнер, сделавший состояние, работая на Дома Chanel, Fendi и на свою собственную марку, пришел посмотреть репетицию балета Джорджа Баланчина Брамс-Шенберг Квартет, костюмы для которого были созданы им по просьбе Бенжамена Милльпье, директора балета Парижской оперы. На нем белая рубашка, черный галстук, приталенный пиджак, а волосы, как обычно, собраны в катоган — хвост, завязанный лентой. Он появляется как видение. Из центра зала он, в окружении ближайших соратников, наблюдает за хореографией. Сидит прямо, не отрывая глаз от танцовщиков и не снимая своих темных очков.

Не проходит и часа, как маэстро вновь поднимается на сцену. Окруженный журналистами, он отвечает на их вопросы. Этой техникой Карл Лагерфельд владеет в совершенстве, и это не просто привычка. В течение нескольких минут звучат его выверенные ответы, как будто в конце одного из его дефиле. У него за спиной виднеется огромное мрачное полотно, написанное им для декорации. На нем изображен замок в ореоле тумана, порожденный впечатлениями от всех тех мест, где ему довелось побывать за долгую жизнь. В этот день на сцене Оперы Бастилии соприкасаются две диаметрально противоположные вселенные: современность иконы моды, слава которой ничуть не меньше, чем слава поп-звезды, и ностальгическое воплощение уходящего в прошлое мира. Одно накладывается на другое. Их сближает грусть, грусть во взгляде. За черно-белой «марионеткой», с которой кайзер моды любит сравнивать себя¹, скрывается сложная жизнь, более тонкая и менее однозначная, чем могло бы показаться.