Кроме кочерги, завязанной Гиляровским узлом в припадке удали, в передней около толстовского дивана стояла вторая печная кочерга, но уже развязанная в пылу негодования хозяином, которого упрекали в том, что он напрасно портит хозяйственные вещи. Эта кочерга долго оставалась в передней, и редко кто знал об ее «истории».

Очень немногие из гостей дома знали и о том, что около печки когда-то стоял завернутый в холст этюд И. И. Левитана, принесенный художником в подарок Надюше.

— Ты с ума сошел, — сказал Левитану Гиляровский, услыхав, что он дарит дочери этюд. — За него тебе Павел Михайлович Третьяков пятьдесят рублей заплатить может. Заверни и вези в Замоскворечье к Третьякову!..

Левитан выслушал слова Гиляровского, покорно завернул этюд и поставил его у печки в передней, сказав, что отвезет его П. М. Третьякову. Этюд простоял довольно продолжительное время, поскольку у Левитана не оказалось тогда денег на извозчика.

Многое видали и многое слыхали стены этой скромной, ничем внешне не примечательной передней в квартире Гиляровского.

Здесь часто раздавался громкий голос хозяина Столешников, когда он встречал гостей. Здесь звучали раскатистый шаляпинский бас и лирический собиновский тенор, трагический голос М. Н. Ермоловой и улыбчивый разговор М. Г. Савиной, пленительный тембр В. И. Качалова и голоса других прославленных корифеев тогдашнего театрального мира.

Незабываемой сохранилась в моей памяти первая встреча с Владимиром Алексеевичем Гиляровским. Это произошло в начале века все в той же передней его квартиры, слабо освещенной лампочкой только что проведенного электричества.

Невысокого роста, крепко и ловко слаженный, с быстрыми движениями, уверенным голосом, Гиляровский с первых слов приветствия располагал к себе и покорял, оставлял ощущение душевной широты, сердечной чуткости. Он сразу приковывал к себе внимание, заставлял вслушиваться в его слова и даже смотреть на многое его глазами.

Интересные подробности во многом неожиданной и противоречивой биографии, привлекательность Гиляровского, его отзывчивость и душевность, конечно, раскрылись в полной мере много позднее. В первые же минуты знакомства Гиляровский был для меня только известным московским журналистом, писателем, вступившим в мир литературы вместе с А. П. Чеховым, поэтом «некрасовского строя лиры», чьи меткие и колючие экспромты и четверостишия доходили даже до провинциальных глубин.

Останавливала внимание удивительная броскость внешнего облика Гиляровского. В нем поражала бившая ключом энергия, особого накала напряженность и волевая устремленность.