– Была, Анатоль, генеральная репетиция. А скоро и спектакль.

– Да ну тебя, Василий Иванович».

После завтрака Качалов обычно гулял. Так было и на этот раз. Супруга напутствовала его:

– Ты, Василий Иванович, на воздухе не дыши. Не дыши!

– А носом можно?

– Нет, нет! И носом нельзя! Ничем нельзя! А то опять воспаление лёгких схватишь. Ведь хуже ребёнка малого! Ещё начнёшь на ветру во весь голос «Фауста» читать. Сейчас же дай слово, что не раскроешь рта. Пусть Анатолий свои стихи декламирует, а ты слушай. Клянись.

Пошли в Александровский сад. От Брюсовского (Брюсова) переулка это метров триста. Но шли долго: через каждые десять шагов Качалов раскланивался, благодарил и отвечал рукопожатием на приветствия людей, радовавшихся его «воскресению». Но вот и сад. Сели на скамью. Над головами закаркала иссиня-чёрная ворона:

– Прра!.. Прра!.. Прра!..

– Слышь, поэт, она говорит: «Прра-вда!.. Прра-вда!.. Прра-вда!..»

– Вот, Вася, и ещё один артистический рассказ набежал.

– Что?

– Про говорящую ворону, которая вмешалась в нашу беседу…

Прозвонили кремлёвские куранты, и это настроило собеседников на серьёзную тему.

– Ох и подозрительная наука! – вздохнул Мариенгоф.

– Ты это про что, Анатоль?

– Да про историю. Она так же треплется, как товарищи-актёры.

– История?

– Да, история, «Историческая наука». Наивные легковерные люди так её называют.

– Треплется, говоришь?

– Конечно! Превращает в дикую чепуху всякий жизненный факт.