Забегаю вперед. Но ведь, пользуясь выражением Высоцкого, судьба кидает арабистов, «как котят» (он пел не про арабистов, но все же…).

…Расстался я с Геннадием Владимировичем и отправился в отведенный мне на базе чуланчик, размышляя о собственном ничтожестве. Как же так – четыре года учил этот язык, сдавал зачеты, полгода протрудился переводягой в учебном центре в городе Мары, что в Туркменской Советской Социалистической Республике (об этом ниже), а как дошло до настоящего дела, так и облажался.

И зачем вообще связался я с этим языком? На что уходит жизнь… Как это все случилось?

Но прежде нужно понять и согласиться с тем, что арабский, как и другой восточный язык, это – другая жизнь, чудо, соблазн, кошмар. Прикоснувшись к нему, оторваться невозможно. Услышав его, копаясь в его закорючках, чувствуешь себя другим. Так ощущают себя китаисты, японисты, кореисты, те, кто зациклен на хинди, ну и арабисты. Однажды мы заспорили – какой язык самый трудный. Всей дискуссии не упомню, но согласились с тем, что самый трудный – корейский. Наипростейшими были сочтены суахили – Восточная Африка, хауса – Западная Африка и турецкий. Для любознательных – людоед на языке хауса – ням-ням (nyam-nyam). Для любопытных – броневик по-монгольски – хуяк-машина. Так сказывали военные переводчики с монгольского.

Однажды, увидев в дореволюционной Большой Энциклопедии под редакцией С. Н. Южакова и П. Н. Милюкова китайские иероглифы, я сдуру стал их перерисовывать. Перерисовал. Забыл, а спустя лет пятьдесят в Пекине вдруг увидел один такой иероглиф на автомобильном номере. Узнал его и был счастлив. Колдовство?

Но сейчас только про арабский.

К арабам у меня симпатии с детства. В 1956 году мы – папа, мама и я переехали с Новослободской улицы из коммуналки в другую коммуналку, на Третьей Тверской-Ямской улице.

В новой восемнадцатиметровой комнате было просторно. Стояло пианино, диван, папин секретер, столик, на нем – белое пластмассовое радио с одной-единственной первой программой, «Маяка» тогда не было. В общем коридоре папа повесил – соседи не возражали – разноцветную карту мира.

Вот с 1956-го и слушал радио, по которому передавали новости со всего мира. В октябре означенного года с утра до вечера вещали про Ближний Восток. Я тогда узнал три новых слова – арабы, Суэцкий канал и израильская агрессия (то, что израильтяне всего-навсего евреи, не догадывался).

Много говорили про Гамаля Абдель Насера. Телевизора у нас не было, и в лицо я его не знал. Но имя запомнил. В году этак 60-м увидел Насера по недавно купленному черно-белому «Знамени»: добрый такой, улыбчивый. В 1972 году, находясь в Каире, я посетил его усыпальницу – это высокая арка, под которой стояла его гробница. Приставленные к ней часовые меня поначалу не заметили и гонялись вокруг святого места, покалывая друг друга пиками. Увидев одинокого посетителя, они немедленно доскакали до своих постов и вытянулись в струнку. Один из них неожиданно меня приветствовал. «Мархаба»[2], – пробормотал он. «Мархабатейн»[3], – ответил ему я и подумал: порезвились бы так стражи Мавзолея Ленина…