Ксенофонт стрельнул взглядом, проверил, интересна ли байка? Потянул паузу.

— На другой день Василий Павлович подходит к окошку, а Литейный в ту осень копали, трубы прокладывали, внизу под окнами широченная траншея была с тонкой доской, на такую толстенному человеку, каким был Владимир Всеволодович, и встать-то опасно, подломится. И видит Калужнин, что Суков глядит на доску, не знает, как по ней перейти к парадному. Ра‑аз — едва не влетел в траншею. «Куда теперь-то пойдет? — подумал Калужнин. — Вчера у меня был. Вроде других художников в доме нет...» Видит, входит дядя Володя в парадное. Через минуту — звонит. Поздоровался хмуро, требует: «Показывай, Василий Павлович, еще живопись. Неужели действительно так хорошо, или мне почудилось? Проверить себя пришел».

Тимофеев вздохнул, будто бы не Калужнина, а его пришел тогда проверять Владимир Всеволодович.

«Да! — сказал Суков после второго просмотра. — Ты настоящий большой художник! Я вчера не ошибся!»

История была замечательная.

— Не могли бы вы вспомнить подробности, — снова попытался повернуть я разговор, — как вместе с Василием Павловичем трудились, в чем ваша заслуга, в чем — его?

Ксенофонт Иванович покашлял в кулак.

— Разве вспомнишь в мои-то годы! — словно бы пошутил он. — Вот могу прибавить еще, Василий Павлович музыку очень любил. Так и говорил о картинах: «Это музыкально, а то нет».

— Я о другом, как вы вместе? Всегда загадка...

— Конечно, — подтвердил Ксенофонт Иванович. — Без загадки нельзя. Загадка должна быть.

— Вот и попробуйте вспомнить.

Он вдруг произнес зло:

— Работали законно, по договору. Претензий друг к другу не было. Я понимал, с кем вступаю в соавторство, интеллигентный человек, честный! И чтобы с его стороны обман, этого не могло, ни-ни!

Нет, ничего не скажет Тимофеев — надеяться нечего! Не мог же я спрашивать о его нечестности?!

Ксенофонт Иванович поглядывает на часы, дает понять о завершении аудиенции. Поднимается с тягостным вздохом, вроде длинного и обреченного старостью: ох-хо-хо! Ведет меня к выходу.

Последний раз бросаю взгляд на подрамник, расчерченный на квадраты, и это не ускользает от Ксенофонта Ивановича.

— Нынешняя молодежь не ценит высоких сторон искусства, — говорит он, — а это классика! Вот Василий Павлович за что болел, за культуру. Мог часами читать лекции о пространстве в живописи, о поляризации цвета, а теперь кто знает?! Да никто, вот что скажу.

Ксенофонт Иванович набрасывает цепочку — щель в двери уменьшается, и из этой щели глядит на меня его хитрющий злой взгляд.

Ухнул крюк, щелкнула задвижка, разделила меня и Ксенофонта Ивановича на всю дальнейшую жизнь.