Читатель-энтузиаст в доказательство энциклопедичности предъявит те самые комментарии, в которых едва ли не к каждому слову поэмы предложены десятки параллелей, начиная с Евангелия и заканчивая нецензурными частушками и политическими анекдотами шестидесятых годов.

Правда, у скептика-бытовика, тоже поклонника Ерофеева, останутся свои аргументы. В ответ на глубокие соображения комментатора, что сидение героя у постели больного сына «позволяет в этом месте напомнить новозаветный эпизод с чудесным „заочным“ исцелением Иисусом сына галилейского царедворца из Капернаума» (Э. Власов), он может возразить: «По мне, так все гораздо проще – в „этом месте“ отец бодрствует у постели расхворавшегося сына, и мистики и символики здесь не больше, чем в той „лимонной“, которую сидящий при этом пьет» (Е. Попов).

Это, конечно, не означает, что мистики и символики в поэме нет вовсе. Но подозревать ее в каждом слове, значит, видеть в Ерофееве Андрея Белого или Вяч. Иванова, каковыми он вовсе не является.

Наиболее взвешенной окажется позиция историка литературы.

Соединение цитат из разных авторов в единый текст, своеобразный центон, где смысл возникает, прежде всего, из столкновения иной раз прямо определимых ‹…›, иной раз не опознаваемых глазом обычного читателя ‹…› фрагментов, создает впечатление единого потока, в котором все может быть цитатой, а может ею и не быть (Н. Богомолов).

Соединение цитат из разных авторов в единый текст, своеобразный центон, где смысл возникает, прежде всего, из столкновения иной раз прямо определимых ‹…›, иной раз не опознаваемых глазом обычного читателя ‹…› фрагментов, создает впечатление единого потока, в котором все может быть цитатой, а может ею и не быть (Н. Богомолов).

В связи с ерофеевской поэмой возникает ситуация, когда-то описанная Ю. М. Лотманом на примере «Евгения Онегина»:

Судьбы героев развертываются в сложном пересечении литературных реминисценций. ‹…› Однако активность этих внетекстовых связей проявляется именно в том, что возбуждаемое ими ожидание читателей систематически и сознательно обманывается. ‹…› Полное освобождение Онегина и Татьяны в 8‐й главе от пут литературных ассоциаций ‹…› осознается как вхождение их в подлинный, т. е. простой и трагический, мир действительной жизни.

Судьбы героев развертываются в сложном пересечении литературных реминисценций. ‹…› Однако активность этих внетекстовых связей проявляется именно в том, что возбуждаемое ими ожидание читателей систематически и сознательно обманывается. ‹…› Полное освобождение Онегина и Татьяны в 8‐й главе от пут литературных ассоциаций ‹…› осознается как вхождение их в подлинный, т. е. простой и трагический, мир действительной жизни.