С невольным порывом любовных чувств следил он взором за пасшимися по лугам жеребятами, за пташками, сидевшими в своих гнездах, за златокрылыми насекомыми, отдыхавшими на цветах. Но все животные при его приближении либо убегали прочь, либо пугливо прятались, либо торопливо улетали [Тургенев 1978а, 10: 215].

С невольным порывом любовных чувств следил он взором за пасшимися по лугам жеребятами, за пташками, сидевшими в своих гнездах, за златокрылыми насекомыми, отдыхавшими на цветах. Но все животные при его приближении либо убегали прочь, либо пугливо прятались, либо торопливо улетали [Тургенев 1978а, 10: 215].

Хотя в западной традиции Юлиан почитается как «странноприимец» за то безграничное гостеприимство, которое он стал оказывать путникам – даже согрев в конце собственным телом безобразного прокаженного (под маской которого скрывается Иисус), – Тургенев изменил флоберовский эпитет святого на «милостивый». Эта небольшая, но важная замена предполагает, что Юлиан почитается не только за великодушие к странникам, но и за наконец обретенную им способность проявлять милосердие к животным. По-видимому, текст Флобера подтолкнул Тургенева к тому, чтобы пристально всмотреться в собственный нравственный кодекс охотника: именно в начале работы над переводом «Легенды» он составил «Пятьдесят ошибок» с их запретами жестокости по отношению как к собакам, так и к дичи.

Повесть Флобера, возможно, также стала источником вдохновения для рассказа «Перепелка» (1882), одного из последних произведений Тургенева, являющегося своего рода переложением истории святого Юлиана на русские реалии. Как и молодой Юлиан, рассказчик – мальчик, который учится охоте у отца и которого будоражит процесс убийства:

[Мой отец] часто брал меня с собою… большое это было для меня удовольствие! Я засовывал штаны в голенища, надевал через плечо фляжку – и сам воображал себя охотником! <…> Когда же раздавался выстрел и птица падала, я всякий раз подпрыгивал на месте и даже кричал – так мне было весело! Раненая птица билась и хлопала крыльями то на траве, то в зубах Трезора – с нее текла кровь, а мне все-таки было весело, и никакой жалости я не ощущал. Чего бы я не дал, чтобы самому стрелять из ружья и убивать куропаток и перепелов! <…> Иногда далеко в поле, на жнивье или на зеленях, торчали драхвы; вот, думалось мне, такую большую штуку убить – да после этого и жить не надо! [Тургенев 1978а, 10: 118–119].

[Мой отец] часто брал меня с собою… большое это было для меня удовольствие! Я засовывал штаны в голенища, надевал через плечо фляжку – и сам воображал себя охотником! <…> Когда же раздавался выстрел и птица падала, я всякий раз подпрыгивал на месте и даже кричал – так мне было весело! Раненая птица билась и хлопала крыльями то на траве, то в зубах Трезора – с нее текла кровь, а мне все-таки было весело, и никакой жалости я не ощущал. Чего бы я не дал, чтобы самому стрелять из ружья и убивать куропаток и перепелов! <…> Иногда далеко в поле, на жнивье или на зеленях, торчали драхвы; вот, думалось мне, такую большую штуку убить – да после этого и жить не надо! [Тургенев 1978а, 10: 118–119].