Написать книгу о Японии — значит заявить о том, что тебе не по нутру вид (западной) помады, размазанной по прекрасной (восточной) щеке: иными словами, обезображивающее влияние модернизации. А иногда это попытка рассказать что-нибудь забавное — вроде спецвыпуска журнала «Лайф» от 11 сентября 1964 года, где на обложке изображена гейша в полном «обмундировании» с шаром для боулинга. Эта новая американизированная страна на вкус так же пресна, как пан — рыхлый белый хлеб, который выпекали в Японии с конца XIX века, или как плавленый сыр — на ощупь невероятно мылкий, а цветом желтее календулы. Все это можно сравнить с остротой японских маринадов, редькой, с васаби, поданным к суши. Проводя подобные сравнения, вы вторите путешественникам, высказывавшим сходные мнения за восемьдесят лет до вас. Все вы разделяете лирические жалобы Лафкадио Хирна.

И вот в этом-то Игги отличался от них. Конечно, он мог раскрыть черную лакированную коробку с бэнто, где различные ингредиенты обеда — рис, маринованные сливы и рыба — были тщательно распределены по отсекам. Но вечерами он предпочитал пойти вместе с Дзиро и друзьями-японцами поужинать бифштексом а-ля Шатобриан в ресторане в Гинзе, где переливалась неоновыми огнями реклама Toshiba, Sony, Honda. Затем сходить на фильм Тэсигахары, а потом вернуться домой и выпить виски под граммофонную запись Стэна Гетца, раскрыв витрину с нэцке. Игги и Дзиро, пожалуй, жили совсем в иной — собственной «настоящей Японии».

После двадцатилетия фальстартов и относительных трудностей в Париже, Нью-Йорке, Голливуде и в армии, Игги прожил в Токио дольше, чем когда-то в Вене: он уже сделался здесь своим. Он обладал знанием жизни, он находил применение своим способностям, он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечивать себя и поддерживать друзей. Он помогал сестрам и брату, племянникам и племянницам.

К середине 1960-х годов у Рудольфа и его жены было уже пятеро маленьких детей. Гизела преуспевала в Мексике. А Элизабет оставалась в Танбридж-Уэллсе. По воскресеньям она ходила к утренней службе в 9:30 в приходскую церковь и выглядела в своем неброском пальто урожденной англичанкой. Хенк вышел на пенсию и с надеждой читал «Файнэншел таймс». У обоих сыновей все было благополучно. Мой отец стал священником англиканской церкви и служил университетским капелланом в Ноттингеме. У него было четверо сыновей (включая меня). Мой дядя Констант Хендрик (Генри), преуспевающий лондонский барристер, работал в парламенте, у него была жена и двое сыновей. Преподобный Виктор де Вааль и его брат Генри стали «патентованными» англичанами, они говорили дома по-английски, и их континентальное происхождение выдавало лишь раскатистое «р».