В то время как герцог с огромным трудом покорился новым внешним обстоятельствам и своими дерзкими шутками про Наполеона, которые он рассказывал так, будто находился не в Веймаре, а в Карлсбаде или Мариенбаде, регулярно приводил в ужас своих тайных советников, Гёте вполне смирился с новой ситуацией. Ради мира он был готов признать господство Наполеона. В разговоре с Римером он так объяснял свою позицию: «Когда Павел говорит: будьте покорны властям, ибо они от Бога, то в этом выражается необычайная культура, <…> правило, которое, если бы все побежденные его соблюдали, удержало бы их от любых самоуправных и несправедливых, ведущих к их собственной погибели действий»[1367].

Нужно подчиниться и не тратить свои силы на бесплодное противостояние – это самое лучшее, что можно сделать прежде всего для развития культуры. Таков был аргумент Гёте в споре с патриотами, число которых резко возросло в образованных кругах немецкого общества во время наполеоновского господства. Против них направлена гневная тирада в письме Цельтеру от 27 июля 1807 года: «Когда кто-то жалуется на то, как пострадал он сам и его близкие, или оплакивает то, что он потерял или боится потерять, я слушаю с сочувствием <…>. Но когда люди скулят о том, что якобы все погибло, о чем в Германии никто и не слыхал, а тем паче не беспокоился, мне приходится скрывать свою досаду, чтобы не прослыть <…> эгоистом»[1368]. Еще через пару строк Гёте объясняет, как он понимает отношение отдельного индивида к целому. Самое главное для него заключается в том, чтобы индивид мог развиваться во всем своем своеобразии. Если же человек отождествляет себя с неким политическим целым, возникает угроза коллективизма. Это касается и современного ему зарождающегося национального движения. Поэтому отсутствие политического единства в старой Германии он считает положительным явлением. Даруемое им преимущество заключается в том, «что Германия <…> с ее прежним устройством позволяла индивидам развиваться настолько, насколько это было возможно, и каждому было разрешено на свой лад делать то, что он считал правильным, и при этом целое никогда не проявляло особого участия»[1369]. В этом высшем равнодушии целого по отношению к индивиду открываются новые возможности: находясь в ее тени, человек занят в первую очередь тем, чего он хочет добиться ради самого себя. В этом заключается суть гётевского консервативного либерализма. Как человек, посвятивший себя науке и искусству, он хочет, чтобы пресловутое целое, которое превозносят патриоты, оставило его в покое. От этого целого он держится на расстоянии, ибо у искусства и науки целое совершенно иное, нежели у политики. Как гражданин и, более того, слуга государства, он, разумеется, готов отдавать государству то, что ему причитается, но не сверх того.