В эти годы Шиллер в глазах Гёте достиг такого величия, что во второй части «Фауста» он увековечил память о друге в образе Геркулеса. «Про Геркулеса ты забыл?» – спрашивает Фауст Хирона в «Классической Вальпургиевой ночи», и тот отвечает:

Это прославление перекликается с наблюдением самого Гёте: «Шиллер <…> абсолютно верен своей возвышенной природе»[1743]. В одном из последних писем к Цельтеру Гёте даже упомянул о «сходстве с Христом», от рождения присущем Шиллеру: «все низменное, к чему он прикасался, он облагораживал своим прикосновением»[1744].

К этому же периоду относится достойный удивления эпизод с черепом Шиллера. Через двадцать лет после смерти, в 1826 году, его бренные останки должны были быть перенесены в княжескую усыпальницу. Череп Шиллера временно поместили в герцогскую библиотеку, откуда Гёте забрал его к себе домой, где он пролежал до конца 1827 года в его кабинете. Этот факт не может не удивлять уже хотя бы потому, что Гёте питал отвращение к любым проявлениям культа смерти. По его собственному признанию, «парады смерти» он терпеть не мог, но этот череп он терпел в непосредственной близости от себя. Более того, череп Шиллера вдохновил его на стихотворение. Сам Гёте никак не назвал написанные в этот период «терцины», однако Эккерман, ссылаясь на разговоры с ним, дал им подзаголовок «При созерцании черепа Шиллера». Начинается оно с описания костей и черепов, оказавшихся в одном «строгом склепе»[1745]. Здесь вперемешку собраны останки, быть может, никак не связанные между собой. Но вот взгляд поэта падает на тот самый череп, который, впрочем, в стихотворении осторожно назван «творением», однако все указывает на то, что речь идет именно о нем:

Подобно тому, как, прикладывая к уху раковину, мы воображаем, будто слышим шум моря, медитирующий поэт при виде этого «творения», или «сосуда», т. е. этого особо значимого для него черепа мысленно переносится к иному морю, «в чьих струях ряд все высших видов явлен». Перед его внутренним взором разворачивается вся история природы с ее бесконечными метаморфозами. И, словно выброшенный на берег этой великой истории, лежит перед ним этот череп, и созерцающему его открывается истина:

Незадолго до своей собственной смерти Гёте, глядя на череп Шиллера, вновь выразил свою веру в нетленность «созданья духа». Однако и этот дух – это все еще природа, а именно «природа-бог».

Здесь нельзя не почувствовать интенсивность присутствия умершего друга в жизни Гёте, и поэтому вряд ли кому-то покажется странным, что с публикацией их переписки Гёте связывал очень большие надежды. «Это будет великий дар, – пишет он 30 октября 1824 года Цельтеру, – преподнесенный не только немцам, но и, пожалуй, всему человечеству. Два друга, из которых каждый постоянно подталкивают другого к новой ступени, всякий раз открывая ему свою душу. У меня это вызывает странное чувство, ибо я узнаю, каким был много лет назад»[1747].