Мы молча, с нарастающей тревогой, смотрели, как отец Пигидий поливает инсталляцию бензином. И только тут, когда уже в прямом смысле запахло жареным, вмешалась охрана. В кадре появились люди в синей форме, активисты кидались на них, началась потасовка, картинка затряслась и погасла. Пару секунд мы все по инерции смотрели на темный экран, словно надеясь, что картинка вернется и в кадре будут смеющиеся, ряженые активисты, они снимут кресты и рясы и, хохоча, хором закричат: «Сюрприз!» – а потом отец Пигидий отклеит от лица эту уродливую, напоминающую зассанный веник бороду и скажет что-нибудь вроде: «Ха, видели бы вы свои лица! Вы что, поверили, да? Серьезно, поверили, что истинный христианин, представитель церкви, верующий будет заниматься такими мерзостями? Ха-ха! Как мы вас подловили, а?» Но ничего такого не произошло.

Караташ включил еще одно видео, с другого ракурса, где видно было, что активистам все же удалось поджечь инсталляцию. Латекс мгновенно воспламенился, галерея наполнилась черным дымом.

– Их посадят, – сказала Саша.

– Неа. Официальный представитель РПЦ уже вступился за них.

– Чего-о-о-о?

– Ну, его попросили прокомментировать, и он сказал, что вообще-то поджог – это перебор, но работы мои и правда отвратительные и тошнотворные. Короче, максимум, что им впаяют, хулиганство. Потому что, судя по словам патриарха, художественной ценности мои работы не имеют и уничтожать их – дело богоугодное. Священная война, короче.

Саша с тревогой смотрела в окно. За окном – дерево, каштан, растущий наискосок, изогнутый временем, он словно тянулся куда-то.

– Крестовые походы начнутся.

– И что ты будешь делать? – спросила я у Караташа.

– Попрошу политического убежища. В США или в Швейцарии. Теперь это будет несложно. С таким-то видео на руках.

Караташ бодрился, пытался шутить на эту тему, но я видела, как он на самом деле напуган. Причем пугал его не сам факт почти ритуального сожжения его работ мракобесами в рясах, его пугала реакция властей и официальных, прости господи, представителей церкви. Это был плохой знак, первый по-настоящему тревожный звонок, и Караташ почувствовал это, и Саша, кажется, тоже. А я – нет. Я видела, конечно, что это явный перебор, но тогда мне казалось, что дно уже достигнуто и хуже уже точно не будет. В самом деле: фанатики врываются на выставку и под молчаливый одобрямс полиции сжигают работы художников, куда уж хуже?

А вот поди ж ты.

* * *

Караташ попросил политического убежища в Швейцарии. Заявку удовлетворили через месяц, и мы с Сашей поехали провожать его в аэропорт. Он бодрился, без конца болтал, рассказывал о будущих проектах. Саша молчала и грустно улыбалась, кивала иногда. Было что-то странное в этом прощании – вроде бы все закончилось хорошо, и мы провожали друга в новую жизнь, но Караташ совсем не выглядел счастливым. Даже довольным. И Саша – тоже.