И что теперь? Вот ты спасла его. Для чего? Как ты собираешься вытряхивать из него признание? Даже если он палач – особенно если он палач, – он не скажет тебе правду. Он сделает все, чтобы выжить. Как ты узнаешь, что он не лжет? А если он действительно всего лишь переводчик, как ты сможешь это проверить? И, допустим, ты освободишь его, но как ты можешь быть уверена, что он не воткнет тебе в спину ножницы или отвертку при первой же возможности?

– Я солдат рейха, это правда, но я не убивал. Я клянусь тебе (он врал; позже он признается ей, что убил двух пленных; его начальник, гаупштурмфюрер Ауэр заставлял всех новобранцев участвовать в казни, называл это «боевым крещением»). Моя мать русская. Я здесь не по своей воле. У меня не было выбора.

– Замолчи! Замолчи, слышишь?

– Выслушай меня.

– Нет! – Она подошла к койке и склонилась над ним (и только тут он смог разглядеть ее: темные волосы, тонкие черты лица, впавшие щеки; глаза кажутся огромными на худом, усохшем лице). – Я не хочу слушать. Заткнись!

Он часто дышал и смотрел на нее, не моргая.

Она вышла из комнаты.

Весь вечер она провела на кухне, глядя в стену, и очнулась, лишь когда стало темнеть и сумерки сгустились в углах. Она приготовила ужин – морковь и картошка – все, что осталось, – и пришла покормить его.

– Если скажешь хоть слово, я убью тебя. Молчи, понял?

Так продолжалось три дня. Она заходила в комнату и угрожала убить его, если заговорит, кормила и уходила.

На третий день он не выдержал:

– Так не может продолжаться.

– Я же сказала, молчи!

– Сколько еще ты будешь меня тут держать? Мне больно. Я не могу двигаться. Ноги, руки затекли. У меня эти… про… про… – Он не мог вспомнить слово «пролежни». – Освободи меня!

Она ухмыльнулась и покачала головой.

– Так не может продолжаться.

– Что – хочешь, чтобы я сдала тебя солдатам?

– Ты не сможешь, – сказал он. – Если б могла, уже давно сдала бы.

– А ты умный, да?

– Простая логика. Ты уже три дня расходуешь на меня продукты. Это о многом говорит.