Никто, я уверен, не решится назвать двадцать лет исправного служения нашему достославному императору Мин чересчур уж скромным итогом жизни. Правда, мой покойный отец прослужил пятьдесят и умер, будучи членом Государственного совета, вскоре после своего семидесятилетия. Через три дня мне исполнится сорок лет, и я очень надеюсь, что еще до истечения этого срока Небеса позволят мне умереть.

В те редкие минуты, когда мое измученное сознание проясняется, я думаю о былом, об ушедших годах, и это единственное убежище для моих мятущихся дум.

Четыре года назад я получил повышение — мне вышел чин следователя Верховного суда — большая честь для чиновника тридцати пяти лет. Люди предрекали мне великое будущее. Как я гордился шикарным особняком, который отвели под мою должностную усадьбу, с каким удовольствием прогуливался по прекрасному саду, держа за руку свою милую дочь. Ей было всего четырнадцать лет, но она уже знала название любого цветка, на который я ей указывал.

Прошло всего лишь четыре года, а кажется — это было ужасно давно, как будто бы в прошлом моем воплощении. Теперь ты зловещей тенью теснишь меня, заставляя содрогаться от страха, и я вынужден подчиняться. Неужто ревнуешь меня даже к этой короткой отсрочке пред пропастью небытия?

Разве я не исполнил всего, что ты мне приказала? Разве я в прошлом месяце, по возвращении из старинного городка Ханьюаня, расположенного на этом проклятом озере, не выбрал тотчас же благоприятную дату для свадьбы дочери и не выдал ее на прошлой неделе? Что же ты скажешь теперь? Чувства мои парализованы страшной болью — я плохо слышу тебя. Ты говоришь, что... что моя дочь должна узнать правду. Всемогущее Небо, неужели нет у тебя ни капельки жалости? Это знание разобьет ее сердце, раздавит ее...

Нет, не мучай меня больше, пожалуйста, я сделаю все, как ты скажешь, только избавь меня от мучительной боли... Да-да, я напишу.

Буду писать, как пишу уже каждую бессонную ночь, когда ты, безжалостный, неумолимый палач, стоишь надо мной. Ты говоришь, что другие тебя увидеть не могут. Но если уж смерть коснулась несчастного, разве люди не могут прочесть приметы ее на его искаженном лице?

Каждый раз, когда я встречаю какую-нибудь из своих жен или наложниц в пустынных теперь коридорах, они торопливо отводят взгляд. Когда я неожиданно поднимаю глаза от бумаг в своем департаменте, я перехватываю взгляды писцов, которые смотрят на меня с пристальным изумлением. По тому, с какой торопливостью склоняются они над бумагами, я чувствую, что они тайком от меня сжимают в руках оберегающие их амулеты. Они, должно быть, почуяли, что по возвращении из поездки в Ханьюань я не просто заболел. Больного жалеют, но одержимого — сторонятся.